– Это все… – сказал Макс, опустив голову.
– Уведите арестованного, – распорядился судья. Макса отвели в его камеру: кровать, матрас из кукурузных листьев, серое одеяло составляли всю ее обстановку. Он бросился на убогое ложе и, сжав руками голову, предался мрачному отчаянию человека, который, оставшись наедине со своей совестью после того, как вел жизнь, запятнанную преступлениями, ждет в предсмертном бодрствовании, что совершится людское правосудие.
Жоанн вышел из суда, измученный волнениями. Он одновременно и желал, и боялся навестить сейчас семью доктора.
Он пересек площадь. Перед тем, как войти, он поколебался, а затем постучал в дверь, с ужасом глядя на тюрьму.
– Боже мой, Боже мой! – пробормотал он, – как скрыть от них? Лишь бы только они ничего не узнали…
– Что с вами, Жоанн? – спросил доктор Ивенс, открывая дверь. – Вы, по-видимому, страдаете?
– Нет, доктор, уверяю, я чувствую себя очень хорошо.
Подойдя к стулу, он сел.
– А я вам говорю, что вы мучаетесь.
– Пустяки, может быть, немного устал.
Через несколько минут Жоанн поднялся со стула и подошел к окну.
«Отсюда невидно ничего, – подумал он, – но из комнат верхнего этажа должен быть виден двор тюрьмы.
– Вам нужно оставить этот дом, доктор. Здесь придется наблюдать очень грустное зрелище…
– Я не гляжу в окно, – ответил доктор Ивенс. – Думаю, что мои дочери тоже.
– Увы! – пробормотал Жоанн, – можно увидеть и не желая.
– Впрочем, вы же знаете, что мы скоро уедем, – сказал мистер Ивенс, не понимавший настойчивости Жоанна, – вид Австралии пагубно сказывается на нас и, поразмыслив, я решил, что лучше быть бедным на родине, чем богачом на чужбине. Поезжайте с нами, Жоанн, мы не образуем веселого кортежа, зато вместе вернемся в Англию.
Жоанн не отвечал.
Он не мог отвести глаз от тюрьмы. Он представлял себе уже виселицу, высившуюся посреди двора. Он считал размеренные шаги часовых в красной форме, прохаживавшихся у подножия стены, и думал о том, что этой площади суждено стать местом кровавой развязки драмы, в которой семья Ивенсов и он сам являлись главными действующими лицами.
В этот момент вошли обе молодые девушки. Мелида опиралась на руку Эмерод, ее головка склонилась ей на плечо.
– Как вы себя чувствуете? – спросил Жоанн, подойдя к ней.
– Лучше, много лучше, – отвечала Мелида, которая видела грустный взгляд отца. – Я чувствую себя совсем хорошо.
Эти слова странно контрастировали с синими кругами, возникшими возле ее глаз и тусклой белизной щек и лба.
– Мужайся, – сказала Эмерод, обнимая ее, – мы вскоре уедем.
– Да, – отозвалась Мелида с улыбкой, исполненной ужасной грусти, – да, я скоро уеду.
– Нехорошая, – осудила ее Эмерод вполголоса, указывая ей глазами на отца.
– Нет, никогда у меня не достанет храбрости предупредить их, – сказал себе Жоанн, волнуясь все больше и больше. Как сказать бедной женщине: «Завтра, может быть, будут вешать отца вашего ребенка!»
Как сказать отцу: «Негодяй, обесчестивший вашу дочь, умрет на ваших глазах. Радуйтесь!»
Он подумал, что доктор почти не выходит из дома, а миссис Ивенс и Эмерод погружены в заботы, которые нужны Мелиде и Бижу.
Есть шансы, что фатальное известие их не достигнет. Бог, без сомнения, убережет их от этого последнего горя!
Судебные формальности в английских колониях гораздо менее затянуты, чем во Франции. Впрочем, признания Макса были из ряда вон выходящими и побуждали к немедленной развязке.
Два дня спустя после своего ареста Макс вновь предстал перед судьями.
Зал был переполнен любопытными.
Присутствие духа ни на мгновение не изменило подсудимому. Он отвечал с легкостью и непринужденностью, которые поразили судей. Он подробно рассказал о своих преступлениях со спокойствием, заледенившим присутствующих ужасом.
Затем Макс с невероятным хладнокровием выслушал свой приговор.
Заметили даже, что когда в тишине прозвучало слово «смерть», Макс поклонился и пробормотал: «Наконец-то!»
Казнь должна была состояться на следующий день. Его отвели в камеру смертников.
Едва Макса заперли, как он увидел, что дневной свет в камеру проникает через отверстие, пробитое в восьми или десяти футах от пола и выходящее на площадь. С этих пор у него была только одна мысль, одно желание – взглянуть на дом, где жила Мелида. Подпрыгнув до маленького оконца, он уцепился за железные прутья, перегораживавшие его. Глаза Макса горели… Часовой, заметивший его, велел ему слезть вниз. Он разжал руки и упал мешком на пол. Однако он успел заметить Жоанна, который пересек площадь и постучал в дверь дома доктора.
«Он идет им сказать, что я нахожусь здесь, – подумал Макс. – Не жалость они будут испытывать, а омерзение. Я хочу, чтобы она увидела мою смерть, это придаст мне мужества».
И Макс снова повис на прутьях.
Ему опять приказали слезть. Один из стражей, предупрежденных часовым, пригрозил перевести его в подземный карцер, если он не прекратит виснуть на окне. Он обещал повиноваться, но, как только тот ушел, он тут же попытался устроить из своей широкой кровати возвышение, которое позволило бы ему смотреть наружу, не берясь за прутья окна руками и не прижимаясь к ним лицом. Он долго оставался на своем импровизированном возвышении, следя за тем, что делалось у доктора, надеясь, что оттуда будут смотреть в его сторону. Он не увидел ничего, и, если бы даже они взглянули на тюрьму, как они смогли бы отличить его окошечко от сотни других в стене.
На другой день с пяти часов утра толпы мужчин и женщин заполнили все улицы, прилегающие к площади. Серый туман поднимался над землей. Все шли без шума и говорили тихо. Эта толпа собиралась на казнь, будто на спектакль, но какими бы бесчувственными люди ни были, или сколько ни казались бы такими, все же приготовления к смертной казни обязывают к некоторой торжественности. Шум, сначала неясный, становился все более различимым. Исходя из середины людской массы, он напоминал рокот прибоя.
– В котором часу казнь? – спросила одна женщина другую, когда они приближались к тюрьме.
– Говорят, в восемь, – отвечала та хриплым голосом, – по я знаю, что надо приходить на час пораньше.
– Ты уже видела, как вешают? – снова спросила первая. – Я иду смотреть впервые.
– Уже давно никого не вешали. А я видела, как шестерых повесили одного за другим. Но никто из них не заслуживал смерти так, как этот.
– Он стар? – вмешалась третья кумушка.
– Нет, он молодой.
– Красивый?
– Говорят, что да. Ну, мы посмотрим.
– Ой, я к счастью, почувствовала себя плохо и лучше не пойду, – сказала первая женщина, остановившись.
