Не без труда, но я все же пыталась сосредоточиться на том, что действительно было важно сейчас. Потому что во мне все же жила надежда, что, если я спасу его, если он узнает, какой умной, верной и великодушной я могу быть, то он полюбит меня. Лизавета никогда бы не сделала для него того же, она бы не решилась! Она и на драку его с Андреем лишь смотрела из окна, как томная принцесса из башни.
— Я, собственно, приехала лишь для того, чтобы спросить, хоть кто-то видел, как цыган отдавал тебе перстень добровольно? Что ты заплатил ему, а потом вы мирно разошлись. Хоть один человек это видел?
Ильицкий в ответ хмыкнул устало:
— Не сомневаюсь, что ты бы его из-под земли достала, если бы такой человек был. Но, увы: я и в деревню к Гришке поехал лишь потому, что перстень он держал в доме. Никто этого не видел.
— Зачем вообще тебе нужен был этот перстень? – едва не простонала я от досады. - Или… ты же понимаешь, что моя глупая версия – тем вечером, на веранде – я выдумала ее, лишь чтобы позлить тебя. Я вовсе не думаю, что твоя мать… что ты сын Самариной! Это чушь полная, а не версия!
— Разумеется, чушь полная… - отозвался он, поморщившись. Однако смотрел на меня так, будто хотел еще что-то сказать, но не решался. И все же спросил, став куда серьезней: - у тебя с собой твоя брошка?
— Брошка? – изумилась я. – Да, а зачем она тебе?..
Тотчас я раскрыла ридикюль, в котором лежала брошь, приготовленная в качестве взятки, и подала ее Ильицкому, мучимая почему-то дурными предчувствиями.
Он поднес ее к самому окну, поворачивая оборотной гладкой стороной, на которой была выгравированная надпись.
— Видишь этот вензель?
Он указал на едва различимый витиеватый значок у самого замочка.
— И что? Думаю, это всего лишь клеймо мастера, который эту брошь делал.
— Верно. Так вот на перстне цыгана стоит такое же точно клеймо, - сказал он, отдавая брошку, - эти два украшения отливал один мастер, понимаешь? Причем, ювелир этот местный, его лавка находится в Пскове, на Губернаторской улице – maman и сейчас заказывает у него украшения. Брошь твоя изготовлена здесь, в России, и я на что угодно готов спорить, что этот «Большой Т.» — русский. И, видимо, Софи была ему далеко не безразлична…
— Не смей клеветать на мою маму, - в совершенном смятении я замотала головой, не желая даже обсуждать это. – Я понимаю, к чему ты ведешь, но моя мать была честной женщиной и всю жизнь любила только одного мужчину – моего отца…
И вновь вспомнила, как мама выпрыгнула из кареты, бросая меня одну, чтобы только быть с ним. Даже, если у нее и был кто-то до отца – она не хранила бы столько лет подарок того мужчины. Однако почему-то она эту брошь все же хранила. Да еще и мужчина этот был русским – Ильицкий прав.
— Я не хочу сказать ничего дурного о твоей матери, - он утомленно покачал головой, - я о другом… с чего ты вообще взяла, что ты француженка по рождению? – он снова держал меня за плечи и в упор смотрел в глаза, как будто пытаясь достучаться. – Ты ведь родилась в тот же год, что и Наташа, верно? В год, когда Самарина покончила с собой. Звали ее Софи, а мужа ее Тимофеем – «Большой Т.». И брошь твоя принадлежала некогда Софье Самариной, а после, через приемных родителей, попала к тебе!
То, что он говорил, больше всего было похоже на безумие, на бред, но мне отчего-то становилось все страшнее. Я даже с силой вырвалась из его рук и нервно улыбнулась, еще надеясь, что он как обычно шутит. А потом уточнила:
— Ты хочешь сказать, что моя мать – Софья Самарина?
— А почему нет?! Не так много причин, по которым у тебя могла оказаться брошь, изготовленная здесь, в Пскове?
— Не бывает таких совпадений – бред какой-то! - уже более взволнованно отозвалась я. – И Андрей ведь говорил, что у Самариной был сын, а не дочь!
Ильицкий как-то очень быстро сдался:
— Мало ли, что там говорил Андрей. Но – ладно, бред. Можешь считать, что я это выдумал в отместку за ту твою версию. Я потом по всему дому, если хочешь знать, искал портреты отца и сравнивал, насколько я на него похож.
Кажется, теперь он пытался свести все к шуткам, но мне переключиться так же легко не удавалось. Против моей воли я уже начала задумываться над его версией.
Я помню родителей с самых ранних лет. Ни слов, ни намеков на то, что они мне неродные не было! Но… с тех же самых пор вокруг них были какие-то тайны. Тогда мне это казалось естественным, но сейчас уже я понимаю – что-то было скрыто от меня. И эти постоянные переезды родителей, и их странная смерть… И почему меня привезли в Россию? Почему взяли в Смольный, где воспитывали лишь дворянок. Русских дворянок!
— Бред… - повторила я и посмотрела на Ильицкого.
Тот глядел на меня с жалостью – едва ли он хотел лишь поиздеваться в этот раз. Но я с трудом переношу, когда меня жалеют, потому быстро вернула равнодушное выражение лица и спросила многозначительно:
— Так ты для меня выкупил этот перстень?
— Подумал, что тебе понравится эта загадка. Я же не рассчитывал, что в самом ближайшем времени тебя ожидают другие, куда более занимательные. – Он, очевидно, вспомнил о Лизавете, и ухмылка его дрогнула. Продолжил он уже суше: - мы с Гришкой пришли в этот дом в Масловке позавчера вечером, когда уже темнело. Я думал, что он действительно не захочет продавать перстень – раньше, по крайней мере, он отказывался наотрез, дорожил им. Но вчера расстался с ним легко, даже не торговался.
— Говорят, он рассчитывал получить от кого-то большие деньги…
— Да, знаю, - Ильицкий поморщился, - мне он тоже говорил, что скоро заживет как богач. Я не знал тогда еще, что Лиза… что ее больше нет, и не придавал значения. Думаю, Гришка знал, кто ее убил. Скорее всего, человек этот довольно состоятельный, и он рассчитывал, что тот будет платить ему за молчание.
***
Покинула здание полицейского управления я с тяжелым сердцем и мыслями. Ильицкий не любил меня, я была ему не нужна, и он явно не понимал, как вести себя со мной. То, что он выкупил этот перстень для меня, и что ввязался в драку – опять же из-за меня – временами обнадеживало. Он не был совершенно равнодушен ко мне, но… достаточно было видеть, как темнеет его лицо всякий раз, когда он упоминает Лизавету, чтобы понять, насколько небезразлична она ему была.
Я сейчас жалела, что ее нет в живых, очень жалела. Будь она жива, у меня оставалась бы надежда, что однажды она наскучит Ильицкому, что он пресытится ее наигранной добродетелью и, возможно, даже когда-нибудь поймет, что я лучше Лизаветы. Но теперь ее нет, и сразу забылись все ее прегрешения – остался лишь светлый образ прекрасной и таинственной мученицы. Она будто и умерла мне назло, как бы кощунственно это не звучало! Теперь он каждую свою женщину будет сравнивать с ней, и я, разумеется, не выдержу никакой конкуренции…
Слезы все сильней и сильней застилали мне глаза, не позволяя различать дорогу – не будь на лице моем плотной вуали, прохожие наверняка бы оборачивались мне вслед.
Покинув полицейское управление, я пешком плелась к зданию почты, где, надеюсь, меня еще ждал Никифор. Пришлось признать, что съездила я в полицию напрасно: относительно убийства Лизаветы я не выяснила ничего нового. Даже о том, что Григорий что-то знал, немудрено было догадаться и без Ильицкого. Но – Евгений прав – раз цыган рассчитывал, что ему заплатят, причем заплатят хорошо, то убийца Лизаветы без сомнения человек состоятельный. Князь Орлов? Сомневаюсь, что полицейские особенно рьяно следили за домом ночью – наверняка при желании можно было и уехать тайком.
Однако я дала себе слово, что не буду делать скоропалительных выводов – нужно дождаться приезда Платона Алексеевича. Он во всем разберется, я уверена.
Никифор все еще ждал меня и, поворчав, где я столько времени пропадала, спросил, едем ли мы теперь в усадьбу. Мне ехать не хотелось. Я знала, что необходимо чем-то занять свои мысли, а в усадьбе я только и буду думать об Ильицком и Лизавете – терзаться снова и снова.
— Никифор, вы знаете ли, где здесь Губернаторская улица? – спросила я поскорее, пока не передумала.
— А отчего же не знать? Главная улица во Пскове как-никак.
— Дело в том… - помедлила я, - что барыня Людмила Петровна просила меня заехать к ювелиру и забрать ее заказ, а фамилию ювелира я забыла. Вы ведь возили барыню туда – не помните ли адреса?
— А отчего ж не помнить? – все так же бесстрастно отозвался кучер. – Туда, что ли, едем?
— Едем, - уже решительнее сказала я.
Псков был городом небольшим, но древним – впервые упоминался, насколько я помнила из курса истории, еще в летописях 903 года и назывался в них «Плесков град». До восемнадцатого века город был важнейшей крепостью на западной границе Российской Империи, но с основанием Петербурга, конечно, утратил былое значение, хотя его башни и крепости сохранились в почти первозданном виде.
