— Боже, сколько горя! — проговорилъ Иванъ Анемподистовичъ, склоняя на грудь свою кудрявую голову.
— Стало быть, очень тебѣ люба сія дѣвица? — полюбопытствовалъ приказный.
— Да если-бъ ты видѣлъ ее, любезный! Въ ней не одна красота тѣлесная, а и душа у ней хорошая и сердце золотое. Каждый человѣкъ, который увидитъ ее разъ, привяжется уже къ ней и полюбитъ ее. А какъ хороша, какъ пригожа собой то! Теперь покойно жила моя голубушка, разцвѣла какъ маковъ цвѣтъ, на всю округу нѣтъ подобной красавицы. Такъ скажу тебѣ, добрый человѣкъ, что мнѣ разлуки съ ней не перенести, и коли отнимутъ ее у меня, я либо жизни себя лишу, либо уйду въ лѣса темные, дремучіе, пристану къ какой ни на есть шайкѣ бродягъ лѣсныхъ, воровъ да разбойниковъ и подговорю ихъ пойти въ домъ къ моему недругу, къ разлучнику, да самъ его, своими руками и задушу!
— Страсти говоришь, любезный, угрозы произносишь, а это нехорошо, — строго замѣтилъ приказный. — Надо законными мѣрами побѣждать, а не о столь беззаконномъ дѣяніи думать. Кистенемъ да топоромъ не многаго добьешься и заслужишь кнута на торговой площади, а вотъ ежели другимъ орудіемъ войну поведешь, такъ можешь и побѣду одержать, и незапятнаннымъ остаться.
— Какое же это орудіе, почтенный?
— Гусиное перо. Хе, хе, хе... Хорошо очиненное и въ рукахъ человѣка, законами умудреннаго, оно великія дѣла надѣлать можетъ, мой почтенный!
Приказный поднялъ руку съ отдѣленнымъ указательнымъ перстомъ, и на лицѣ его засіяла самодовольная улыбка; онъ коснулся любимаго предмета, осѣдлалъ своего конька.
— Великая вещь гусиное перо и листъ бумаги въ рукахъ законника! Я могу такую изобразить на ономъ листѣ бумаги заковыку, что цѣлая палата умнѣйшихъ, посѣдѣвшихъ надъ бумагами и законами чиновниковъ въ тупикъ встанутъ и руками разведутъ. Пока они тамъ будутъ статьи отыскивать, законы подводить, я имъ еще бумажку! Хе, хе, хе... Они найдутъ выходъ, возразятъ, отпишутъ, а я имъ такую придумаю цыдулку[19], что имъ и отвѣчать нечего, прямо тьмы египетской напущу имъ, и пресвѣтлый разумъ ихъ затуманю, а отвѣтить то они мнѣ обязаны по закону, ибо не единая бумага безъ отвѣта и безъ узаконеннаго порядка пройти не можетъ, нѣтъ! Въ регистратурѣ ее запишутъ во входящій журналъ, отмѣтятъ номеромъ и передадутъ въ подлежащій столъ, а тамъ отвѣтъ надо дать по формѣ и за надлежащимъ номеромъ въ исходящій журналъ записать. Пока они отписываются, я имъ запросъ да въ то же время въ другое учрежденіе по этому самому дѣлу бумагу, а то учрежденіе имъ тоже запросъ, отношеніе, рапортъ, предписаніе, указъ... И заварится каша великая изъ сѣмени крапивнаго на густомъ маслѣ чернильномъ. Хе, хе, хе... Нижній земскій судъ въ верхній таковой же войдетъ съ запросомъ, а верхній снесется съ палатой гражданскаго суда, коя будетъ ужо знать, что дѣло ей не подсудно, и передаетъ его въ палату уголовнаго суда, да вѣдь когда это? Это вѣдь послѣ горы бумагъ, послѣ того, какъ писцы испишутъ море чернилъ. Все зависитъ, почтенный, отъ того, какъ написать, какъ крючекъ зацѣпить. Ежели умно дѣло вести, такъ хватитъ переписки то на сорокъ лѣтъ, да. Пройдутъ года и выйдетъ резолюція: „крѣпостную дѣвку помѣщика Скосырева признать за принадлежащую ему, Скосыреву, и водворить ее по мѣсту жительства, о чемъ и дать ей, дѣвкѣ, знать чрезъ полицейское управленіе“, а дѣвка то эта, лѣтъ десять тому назадъ, волею Божіею помре, вотъ ты и водворяй ее по мѣсту жительства! Хе, хе, хе... Придетъ эта резолюція тогда, когда ужъ у тебя дѣти женатыми будутъ, такъ и тогда можно отписываться бумагами. Все дѣло, родной, въ томъ, чтобы имѣть для тяжбы деньги и надежнаго человѣка, вотъ что!...
Латухинъ слушалъ приказнаго съ напряженнымъ вниманіемъ, и когда онъ кончилъ, съ превеликимъ удовольствіемъ понюхавъ табачку изъ берестяной тавлинки, съ жаромъ пожалъ ему руку.
— Такъ ты ужъ помоги мнѣ, добрый человѣкъ! — проговорилъ онъ. — Я твой слуга и плательщикъ.
— Непремѣнно помогу.
Барашкинъ оживился, выросъ. Пресмыкаясь по трактирамъ и кабакамъ и строча жалобы и разныя кляузы за полтинникъ и полштофъ водки, онъ былъ пьяницей, жалкимъ пропойцемъ и сгибъ бы гдѣ нибудь подъ заборомъ или отъ руки запутаннаго кляузами обывателя, но почувствовавъ въ своихъ рукахъ дѣло „хлѣбное“, хорошее дѣло, за которое можно было взяться какъ слѣдуетъ и приложить всѣ свои способности и знаніе сложной махинаціи тогдашняго судопроизводства, Барашкинъ почувствовалъ себя нужнымъ, способнымъ и, какъ воинъ, облѣнившійся въ мирное время, разомъ выростаетъ и хватаетъ оружіе, заслышавъ призывъ къ славной битвѣ, воспрянулъ и сбросилъ съ себя лѣнь, пьянство, апатію. Онъ даже наружно преобразился и сшилъ себѣ фракъ, надѣлъ высокое жабо, чисто выбрился и зачесалъ внушительный „кокъ“, на сѣдѣющей головѣ. Дѣло было именно „хлѣбное: “ можно было брать и со Скосырева, и съ Латухина, что въ ту темную, подъяческую пору практиковалось очень часто.
Латухинъ, видя увѣренность своего довѣреннаго, повеселѣлъ и ждалъ лишь „Красной горки“, что-бы обвѣнчаться съ Надей. Ей онъ ничего не говорилъ на этотъ разъ, чтобы не терзать молодую счастливую невѣсту, и только съ невыразимою тоской взглядывалъ иногда на нее украдкой, когда она, сіяющая, счастливая, похорошѣвшая еще болѣе, готовилась къ свадьбѣ. Онъ все таки боялся, все таки ждалъ бѣды, если и не теперь, то послѣ свадьбы.
Одинъ разъ зашелъ къ нему Шушеринъ и окончательно напугалъ его. Самый видъ уже изгнаннаго управителя не предвѣщалъ ничего добраго. Розовый сіяющій всегда, благоухающій помадой и амбре, Шушеринъ былъ теперь угрюмъ, плохо выбритъ, небрежно одѣтъ и похудѣлъ, былъ именно похожъ на человѣка, надъ головою котораго виситъ бѣда, на человѣка, который состоитъ подъ судомъ.
— Плохо наше дѣло, Иванъ Анемподистовичъ! — съ тоскою проговорилъ Шушеринъ.
Они взаимно корили другъ друга, и когда Латухинъ говорилъ Шушерину, что вся бѣда изъ за него, что онъ виновникъ несчастія, Шушеринъ только рукой махалъ и возражалъ такъ:
— Полно не дѣло то говорить! Вся твоя бѣда только въ томъ и состоитъ, что сотую долю твоего имущества ты потерялъ, да дѣвицу отдашь, которыхъ при твоемъ капиталѣ можно десятокъ купить, а я раззоренъ и погубленъ въ конецъ, того гляди, въ Сибирь угожу!
Онъ искренне считалъ себя невиноватымъ и сравнивать даже не хотѣлъ своего несчастія съ „пустяшнымъ“, какъ онъ говорилъ, несчастіемъ Латухина. Понять и оцѣнить любовь Шушерину было мудрено.
— Плохо наше дѣло! — повторилъ онъ теперь, придя къ Латухину.
— Что такое? — спросилъ тотъ, блѣднѣя.
— А то, что невѣсту отъ тебя отберутъ, а меня засудятъ.
— Да вѣдь отпишемся мы, затянемъ дѣло. И ты это говорилъ, и Барашкинъ говоритъ. Онъ законникъ, онъ...
