По правде сказать, было нечто, приводившее в общую гармонию все разнородные особенности этих физиономий и костюмов; это заключалось в общей беззаботности, в хорошем настроении и свободе, доходившей порою до разнузданности; так, например, женщины безбоязненно клали свои голые, локти на стол; смеялись, чуть не касаясь губами мужчин, с каким-то дерзким весельем, и шептались друг с другом; одна молодая девушка, до того декольтированная что, казалось, будто она без лифа, а в одной сорочке, откинулась всем туловищем на спинку своего стула, куря розовую сигаретку. В воздухе стоял глухой гул голосов, виднелись разнообразные жесты, среди которых нередко какая-нибудь беленькая ручка без перчатки падала на плечо какого-нибудь сюртука или долманов.
Однако, легко было заметить, что эти женщины были не из числа свободных или падших девушек, так как их развязность отличалась большим изяществом; то было веселье, но не грубость; опьянение — еще не пьянство. В развязности женщин замечался отпечаток придворной жизни и та степень презрительного высокомерия, которая есть своего рода как бы кокетство своим падением; некоторые из мужчин, с полу-развязанными галстукам и с горевшими от шампанского глазами, не покидали, однако, своей манеры куртизанов, при которой бесцеремонность казалась лишь изяществом.
Очевидно, все эти, конечно, богатые собеседники и, без сомнения, принадлежавшие к дворянскому сословию и даже, быть может, к большому свету, были давно знакомы между собой и привыкли бывать часто вместе — до того привыкли, что издалека приезжали один к другому; и вот, в силу этой привычки, проистекавшей от одинакового образа жизни, или же от общности взглядов, установилось, наконец, то фамильярное товарищество, которое исключало возможность холодного этикета. А в Обераммергау им нечего было заботиться о том, какое мнение составят о них посторонние люди; да можно было предположить, что общественное мнение не беспокоило их, и вообще, нигде, или потому, что они принадлежали к тому кругу, который предписывает молчание, презирает болтунов, или же потому, что сами они не придавали никакого значения насмешкам и болтовне. Их манеры и пожатия плеч как бы хотели сказать: «Ну, да, мы хотим быть такими, что же далее?»
Фридрих был чрезвычайно изумлен всем этим. Не покидая впечатления многих лет развалин Лилиенбурга, он не мог объяснить себе, что это были за люди, а между тем, их знал каждый во всей Германии из конца в конец; всякий, желавший вступить в разговор об этом предмете с любым болтуном за общим столом, мог получить о них самые точные сведения.
В сущности же, то было собрание авантюристов и князей, дилетантов и артистов, которые внезапно появлялись всюду, где только объявлялось о литературной или музыкальной церемонии — юбилей Гете или Бетховену — всюду, где назначалось представление оперы Ганса Гаммера или первый концерт Рубинштейна. Тогда все они съезжались, кто из Венгрии, некоторые из Швеции, многие из Франции, Италии, Бельгии, Пруссии и даже из Константинополя — были и такие, что приезжали из Японии; встречались они друг с другом без удивления, точно будто это было простое рандеву — пожимали один другому руки, будто расстались накануне, и, живя в одной гостинице, обедая за одним столом, разъезжая по городу в каретах длинною вереницей; показываясь в театре в ложах рядом, вся эта многочисленная, веселая, шумная компания являлась какой-то громадной семьей, члены которой, будучи до этого, рассеяны по разным странам, соединились, наконец, ради одного дня отдыха; они походили также и на огромную стаю птиц, собравшихся с четырех стран света, которая шумно усаживается на одно дерево в лесу.
Теперь они прибыли в Обераммергау по случаю празднества и представления Страстей Господних, а где будут завтра? Быть может, они и сами не знали этого.
Между ними были и магнаты, мундиры их имели большое сходство с гусарскими парадными мундирами, которые так же хорошо играли на скрипке, как музыканты на официальных балах, и пианисты, украшенные орденами, не хуже самих генералов, и носившие черную пару с достоинством любого дипломата; дамы большего света, дурно державшиеся, редко показывающиеся с мужьями, и знаменитые актрисы, державшие себя с достоинством, возле которых никогда не видели их любовников; хорошо известные закулисному миру камергеры и капелланы, всегда воздерживавшиеся от поездок; две новоиспеченные графини, одна москвичка, другая итальянка, обе разорившиеся ради одного и того же тенора, и один контральто, исхудалый, с черным родимым пятном на губе, который имел незаконной женой единственную наследницу царствующего дома. Таким-то образом, некоторая развязность со стороны этих патрициев и большая претензия на аристократичность со стороны артистов уживались весьма легко рядом и даже сливались воедино и, несмотря на неравенство положения, поддерживали между ними единство.
Фридрих заметил на одном конце стола одного старика, худого, высокого, одетого в священническую рясу; из-под высокого, грязного воротника его одежды, не допускавшего видеть белье, из-под длинных седых волос, выставлялось бесцветное землянистое лицо, с суровыми глазами, окруженными глубокими морщинами, украшенное множеством бородавок. В этом безобразии было нечто сильное, повелительное, порывистое и даже угрожающее; впрочем, это лицо мало было назвать безобразным, оно было ужасно: оно напоминало Мирабо, но без признаков энтузиазма, более жестокое, неумолимое — Мирабо-инквизитора. Потом, вдруг оно становилось иным. Суровые складки мгновенно преображались в сострадательную улыбку, полузакрытые глаза светились долгим, ласкающим взглядом распущенные волосы будто придавали ему какой-то смиренный, даже жалостливый вид, как волосы Христа. Это лицо, за минуту дикое и зловещее, точно будто расцветало в каком то религиозном умилении. Вместо злого демона, перед вами являлся апостол. После Торквемады — святой Павел.
Очень молодые девушки и мужчины, одни с короткими, другие с длинными волосами, как будто женщины хотели походить на мужчин, а мужчины на женщин — все они оборачивались, наклонялись к этой замечательной личности, следили, любовались им, с горячностью учеников в экстазе; он же, спокойный и улыбающийся, покуривая толстую сигару, обводил этих детей своим ласковым взглядом и, протягивая к ним руки, как-бы отечески благословлял их своими длинными, худыми руками.
Внезапно им овладел припадок кашля, и он бросил свою недокуренную сигару в стоявший перед ним стакан шампанского — не бокал, а большой стакан. Табак смешался с вином. Тогда одна из молодых девушек — самая хорошенькая, лет шестнадцати, из-под кисейного корсажа которой сквозила розовая глянцевитая шея, вскочила, схватив стакан, вынула оттуда сигару и с горячностью спрятала ее за корсаж, с торжествующим видом.
