Она не уважала бы себя, если бы из-за этого ее чувство по отношению к нему стало менее сильным, а он слишком высоко ее ценил, чтобы не отметить ее понимание и извинить себя за психастению.
Она знала, что он обращался ко многим врачам, хотя ей об этом не говорил. Как-то, убирая в его комнате, она нашла несколько свежих рецептов, бром и другие аналогичные средства для успокоения нервов. Она верила, что время и привычка сделают свое дело. Но время шло, а он не мог привыкнуть, скорее наоборот, в этом убеждала каждая новая попытка.
Ситуация была настолько неприятной, что единственным выходом из нее было молчаливое согласие отказаться от дальнейших попыток. Они избегали даже ласк, так как и это возбуждало их обоих.
Все это было странно. Анне казалось, что она встретилась с удивительно редким в жизни случаем, ни плохим, ни хорошим, а имеющим свою отдельную, какую-то не исследованную ранее ценность. И любила она Марьяна не меньше, а с каждым днем все больше. Она делала все, что могла, чтобы освободить его от сознания несостоятельности их союза. Сама себя она убеждала в возвышенности их отношений.
— Родной мой, — говорила она, — не думай, что я из-за этого несчастна или оскорблена. Наоборот, я еще больше могу ценить нашу любовь и еще больше гордиться ею, потому что свободна от зоологических элементов, которые бы сделали ее обыденной.
И действительно, она чувствовала себя возвышенной, благороднейшей, хотя немного дезориентированной.
Они были как бы родными, родственниками. Она занималась его бытом, с безмерным удовольствием наводила порядок в его комнате, пришивала пуговицы, штопала белье. Самым удивительным для нее была та легкость, с которой Марьян согласился на это. Его отказы и протесты носили чисто формальный характер. Не раз она замечала, что он присматривается к ней в такие минуты с любовью и обожанием. Часто он читал ей вслух разные статьи, прерывая чтение критическими замечаниями. Временами, однако, он умолкал, и тогда она чувствовала его взгляд, полный какой-то удивительной нежности, следящий за движением иглы в ее руке.
— Все здесь наполнено тобой, — говорил он, вдыхая так, точно это был свежий воздух леса.
И действительно, присутствие Анны в комнате Дзевановского не заканчивалось двумя часами, какие она там проводила. Каждый предмет, каждая мелочь носила здесь следы ее заботы и пристрастий. Вначале все ограничивалось только починкой, упорядочением, перестановкой. Затем, когда в процессе работы оказывалось, что чего-то не хватает, Анна стала то или иное докупать или отдавать в ремонт, покрывая затраты из своих скудных сбережений.
Марьян мало ценил деньги и не проявлял к ним интереса, поэтому она могла без опасения допускать незначительные неточности в расчетах. Разумеется, он не подозревал, что Анна совершала нечто подобное, тем более что она довольно часто делала ему небольшие подарки, галстук, книгу, запонки, полотенца с собственноручно вышитой монограммой и прочее.
Она знала в его комнате все уголочки, и поэтому от ее внимания не могли ускользнуть самые незначительные изменения. В некоторых она отмечала женскую руку.
Была ли у Марьяна другая, она не знала. Не раз ей приходилось до боли закусывать губы, чтобы прямо не спросить его об этом, чтобы не унизиться до ревности.
Собственно, почему она должна ревновать? Марьян ее любит, а остальное не представляло никакой ценности. Когда-то он дал ей понять, что к женщинам типа Ванды относится не с пренебрежением, а с нетерпеливым безразличием, ибо в таких женщинах он видел, как он назвал «внутреннюю фальшь».
Несмотря на это, Анна старательно избегала встречи с Вандой, но не по причине «внутренней фальши», а под влиянием интуиции, которая не переставала предостерегать ее, что именно Ванда — ее соперница.
Она решила любой ценой удалить ту женщину от Марьяна, но побуждением к такому решению была не ревность. Анна чувствовала, что та женщина не дает Марьяну ничего, буквально ничего, а лишь пользуется его интеллигентностью, знаниями и телом.
Однако пока она воздерживалась от каких-либо шагов в этом направлении. Ее собственная ситуация представлялась ей достаточной туманной. О том, чтобы разойтись с Каролем, она не могла и думать, и не только из-за Литуни, но еще и потому, что это означало бы оставить его без средств к существованию. Кроме того, была еще одна, не менее веская причина: Дзевановский никогда ни единым словом не вспоминал о женитьбе, да и в принципе, абстрагируясь от неполноты их связи, брак с ним, именно с ним, казался чем-то нереальным. Конечно, это было бы замечательно. Маленькая квартирка где-нибудь на окраине Сташица, три-четыре комнаты. Большая библиотека для Марьяна и светлая солнечная комната для Литуни. Каждый день, возвращаясь с работы, она бы радовалась, видя, как они встречают ее. На характер Марьяна, очевидно, хорошо бы повлияло общение с таким замечательным ребенком, как Литуня. Наверное, полюбил бы ее как собственное дитя… А как бы положительно повлияло на умственное развитие Литуни воспитание под опекой Марьяна в атмосфере культуры чувств, душевного спокойствия и счастья…
Анна чувствовала полную свободу в мечтаниях на эту тему, свободу тем большую, что все это было бесконечно далеко от действительности. Она осознавала, что исповедаться перед Марьяном в своих желаниях означало бы испугать его уже самой перспективой перемены. Перемена и необходимость принять какое-то решение всегда пугали его, даже в вопросах незначительной важности. Он был способен панически бежать от принятия конкретных и окончательных решений.
А Литуня?! Марьян до сих пор не встречался с детьми и боялся их. Неоднократно наблюдала она в парке или в трамвае, с каким изумлением — потому что не хотела видеть в этом неприязни — присматривался он к детям. Он старательно избегал прикосновения их маленьких ручонок. Улыбка, которой он отвечал на их вопросы, была вымученной, неприятной и испуганной. Иногда у нее складывалось впечатление, что он брезгует детьми. Когда-то она рассказала ему о Литуне и о ее способностях. Литуня так объясняла явление ветра: «Это плосто. Делевья делают ветел. Машут веточками и делают ветел».
— Разве это не замечательно? — спросила Анна.
