— Дружба предполагает доверие, а я не доверяю тебе.
— Значит, мне придется завоевать твое доверие. Верно?
Он так рассудителен! А если он рассудителен, значит, ей грозит опасность. Она облизнула губы.
— Ты опять хочешь провести меня, — обвинила она. — Заманить в постель.
— И получается?
— Нет. И никогда не получится.
— В таком случае тебе не о чем беспокоиться, не правда ли?
— Совершенно верно. — Она повернулась и сжала дверную ручку, отчаянно желая поскорее уйти. — Тем более что я все еще ненавижу тебя.
— Нет. Больше не ненавидишь.
Он накрыл ладонью ее руку, не давая открыть дверь.
— В ту ночь на Гросвенор-сквер, когда я пришел в дождь, ты позволила мне остаться; Тогда я понял, что в тебе больше нет ненависти.
Он нагнулся ближе. Их тела чуть соприкоснулись, и сердце Виолы забилось так сильно, словно она опять держала в руке рапиру и наступала на Джона. Он поцеловал ее в голову, в висок, в щеку…
— Ты не ненавидишь меня, и если мы станем друзьями, о ненависти не может быть и речи.
Он прижал губы к ее уху.
— Ты сама знаешь, что это так.
Дрожь зародилась где-то внизу живота, дрожь страха, смешанного с желанием. Она чувствовала себя так, словно тонет в собственных чувствах.
— Я сделаю все, чтобы ты вновь доверяла мне, — прошептал он, гладя ее по спине. — Сделаю все, чтобы ты больше не боялась.
Виола закрыла глаза.
— Я не боюсь тебя.
Но она боялась. О, как она боялась! Он тоже это знал.
— Итак, кто из нас лжец? — спросил он, поцеловал ее в ушко и, отпустив ее руку, отступил. — Спокойной ночи, Виола.
Он направился к двери своей спальни.
Она зашла в комнату и закрыла дверь. Пока Селеста помогала ей переодеться в ночную сорочку, Виола прислушивалась к тихим голосам в соседней комнате, где Джон что-то говорил камердинеру.
Он прав. Она больше не питает к нему ненависти. Ненависть и неприязнь понемногу уменьшались с каждой их встречей, с каждой беседой, а их место занимала прежняя магия. Каждый раз, когда он улыбался, когда смешил, когда делал что-то хорошее, когда целовал ее. А без ненависти у нее не осталось щита. Не осталось оружия. Она оказалась одна в чистом поле, беззащитная и уязвимая.
Что сталось с ее гордостью?
Виола легла в постель, прижала к груди подушку и беззащитно свернулась клубочком. Конечно, гордость — очень хорошо, но это удел одиноких.
Если они с Джоном станут друзьями, она снова не устоит перед ним. И он это знает. Если они станут друзьями, пройдет совсем немного времени — и она снова поверит ему. Поверит в его чистосердечие, поверит в чувства, поверит, что когда-нибудь он сможет ее полюбить, а ведь он никогда никого не любил. Если она снова поверит в него, значит, вновь заскользит по наклонной и упадет прямо в его постель. И снова предложит ему свое сердце. А потом… помоги ей Боже, потому что, если он уйдет, это разобьет ее сердце на сотни мельчайших осколков.
Наутро Виола не спустилась к завтраку, и Джон решил отнести еду в ее спальню. Он пошел на кухню и, узнав, что Виола еще не завтракала, нагрузил два подноса ее любимыми блюдами и отнес в ее комнату.
Открыв дверь, он увидел, что Виола сидит в постели и читает письма, которые пришли с утренней почтой.
— Что ты делаешь? — удивилась она, когда он вошел в комнату в сопровождении двух горничных.
— А ты как думаешь? — улыбнулся Джон, жестом приказывая одной из горничных поставить поднос на прикроватную тумбочку.
Сам он взял второй поднос у другой горничной и показал девушкам на дверь.
— Я принес тебе завтрак в постель.
— Я не позволю врываться ко мне в комнату!
— Глупо говорить это, когда я уже ворвался, — резонно заметил он, когда за горничными закрылась дверь.
Сел на край кровати, поставил поднос на ее колени и налил чаю в две чашки.
— Кроме того, это мой дом.
Виола охнула и прижалась головой к резному ореховому изголовью.
— Сдаюсь, — простонала она. — Ты никогда не оставишь меня в покое.
— Теперь ты узрела свет истины, — пошутил он, отбирая у нее письма.
Швырнул на пол всю стопку и взял в руки горшочек с джемом и нож.
— Ежевичный джем, леди Хэммонд?
Она выглядела такой красивой в утреннем свете, с распустившейся косой и порозовевшими щеками, что у него перехватило дыхание.
Сквозь тонкий муслин рубашки просвечивала нежная грудь с темными сосками, и от одного этого вида в нем пробудилось желание. Она должна, должна как можно скорее оказаться в его постели, иначе затянувшееся целомудрие и одинокие ночи сведут его с ума! Он заставил себя поднять глаза. Она поняла, о чем он думает, и, став пунцовой, отвела взгляд. Неловко зашевелилась, и он едва не поддался порыву схватить ее в объятия. Он нужен ей, нужен! Боже, как он надеялся на это!
Но он не собирался дважды делать одну и ту же ошибку. Если он поспешит, она снова спрячется в свою раковину.
Джон перевел взгляд на поднос с едой, пытаясь не вспоминать, как выглядит Виола без ночной сорочки. Поддел ножом комочек джема, поставил горшочек и взял ломтик намазанного маслом тоста. Намазал джемом тост и поднес к ее губам. Она в нерешительности закусила губу и долго смотрела на тост, прежде чем со вздохом откусить кусочек. Обрадованный Джон намазал джемом другой ломтик. Для себя. Поставил на колени тарелку с беконом и яйцами и стал с аппетитом есть, наблюдая за Виолой из-под опущенных ресниц. Дожидаясь своего шанса.
Она снова откусила кусочек тоста, и Джон возблагодарил Господа за существование ежевичного джема. На конец он отложил вилку и подвинулся поближе к кровати. Виола застыла, не донеся тоста до губ, глядя на Джона широко открытыми глазами. Он подвинулся еще ближе.
— У тебя лицо измазано джемом.
Она отвернулась.
— Не нужно.
— Что именно? — пробормотал он. — Не нужно пытаться пробудить в тебе желание?
Он протянул руку, коснулся пятна джема в уголке ее рта и размазал сладость по губам. Джем был таким липким, ее рот — таким мягким…
— Прости, — дрогнувшим голосом продолжал он, — но я ничего не могу с собой поделать. Я хочу тебя… и хочу, чтобы ты ответила на мое желание. Хочу так, что, кажется, потерял разум. Поэтому стоял два часа под дождем, поэтому ездил с тобой по магазинам. Поэтому все время пытался поговорить с тобой. — Он глубоко вздохнул. — Именно поэтому я снял дом с пунцовой гостиной. Даже когда отношения между нами были хуже некуда, я лелеял тайную надежду, что когда-нибудь ты вернешься ко мне.
Ее нижняя губа задрожала под его пальцами.
