Маргрит стояла, уставившись на закрытую дверь, затем повернулась и упала на колени перед искусно сделанным, висевшим на стене распятием. Кожа на моих коленях, думала она, стала жесткой от молитв, и они начнут кровоточить, прежде чем Генрих окажется в безопасности. Затем она встала и пересекла зал. Тихо постучала в дверь, открыла ее, не ожидая ответа, и быстро вошла. Элизабет не спала. Она сидела на кровати, золотой каскад волос падал на плечи, на щеках заметны были два ярко-красных пятна, а глаза ее, подобно драгоценным камням, искрились от гнева.
– Я не назвала себя из страха, что ты прогонишь меня, – сказала Маргрит, улыбаясь.
– Вы всегда были для меня, мадам, добрым другом, – холодно ответила Элизабет. – Как я могу прогнать вас?
– Элизабет, из-за того, что Генрих обидел тебя, должна ли ты сердиться на меня?
Полные губы Элизабет дрожали, голубые глаза затуманились.
– Я не сержусь.
Маргрит рассмеялась.
– Теперь тебе придется сознаться в том, что ты говоришь неправду. Ты рассержена, и я действительно приняла бы тебя за простушку, если бы это было не так. Ужасный мальчишка, у него вообще нет никаких чувств.
– Напротив, он, кажется, обладает безграничным чувством королевского достоинства.
– О, дорогая, – сказала Маргрит с комичной печалью, – я и не знала, что ты такая язвительная. – Затем лицо ее стало серьезным. – Но это неверно. Генрих несет на себе печать достоинства как маску, под которой скрывается человек. Элизабет, ты должна быть терпелива с ним. Вам предстоит вместе прожить жизнь. Разве немного терпения является такой уж большой платой за счастливую жизнь?
– Счастливая! Принцессе нельзя надеяться на счастье, как и на то, что ее не будут оскорблять.
– Но Элизабет, ты можешь быть счастливой с Генрихом. Вот почему я умоляю тебя не ожесточаться против него из-за нескольких резких слов. Если он любит, то всем своим существом. Стоит много выстрадать, чтобы увидеть такую любовь, когда маска будет сброшена.
– Нет сомнения, что она уже сброшена.
Именно этого Маргрит и боялась. У нее не хватало смелости спросить об этом сына, и теперь она не осмеливалась лгать Элизабет, ибо знала, что переживаемые трудности могли бы развить в Генрихе чувство жестокости. Если это так, то он мог разговаривать с Элизабет так, чтобы причинить ей боль, ранить то единственное, что осталось от Эдварда, который вовлек его в неприятности.
– Он такой хороший, – сказала она отчаянно. Выражение лица Элизабет смягчилось.
– Действительно, мадам, к вам он добр. Кто может плохо относиться к вам?
– Сейчас ты не можешь простить ему, – Маргрит решительно воспользовалась признаком ослабления позиции Элизабет, – но позволь сказать тебе то, что я услышала от Пембрука, и ты все поймешь. За десять дней Генрих не спал трех часов. Подумай, что значит навести порядок в королевстве, раздираемом на части войной и ненавистью. Он произнес сотни, быть может, тысячи прекрасных речей и столько же выслушал. Затем изнуренный тяжелым трудом, крайне утомленный он приходит туда, где не нужны красивые слова. Кому же нужно произносить красивые слова для матери? Не получив и здесь передышки, он набрасывается на тех, кто, по его мнению, отнял у него возможность отдохнуть. Элизабет, он такой хрупкий. Он никогда не был сильным. Вот почему я сказала, что у него нет чувств. Он вынуждает себя быть выше пределов своих возможностей.
– Это очень опасно. Опасно как для него, так и для других, – едва заметная теплота слышалась в голосе Элизабет.
Маргрит могла только надеяться на то, что девушка запомнит все, что было высказано, когда она была менее разгневана. Она перевела разговор на тему о занятиях Элизабет, поскольку обе любили учебу, и перед уходом она хотела удостовериться в том, что цвет и выражение лица принцессы приходят в норму. Тем не менее Маргрит была очень расстроена. Будучи наследницей Эдварда, Элизабет была, кроме того, идеальной парой для Генриха. Красива, благочестива, мягкого нрава и очень умна. В беседах отличалась остроумием и была превосходным музыкантом. Что могло быть лучше для того, чтобы доставить удовольствие занятому человеку в часы его недолгого отдыха.
Если и был у Элизабет недостаток, помимо чисто женских особенностей, связанных с повышенной возбудимостью и легкостью, с которой на ее глаза наворачивались слезы, так это ее гордость. Она очень хорошо сознавала, что является дочерью короля, хотя Маргрит все же не верила, что Элизабет стремится занять престол. Она никогда не проявляла ни малейшего интереса к политике за исключением тех вопросов, которые непосредственно ее затрагивали. Ее гордость находила свое отражение в основном во внешних проявлениях. Как и мать, она обожала церемонии, где бы ей оказывали почести. Генриху придется сражаться с ветряными мельницами, если он будет связывать стремление Элизабет к признанию ради самой себя со стремлением ее матери к признанию, что использовалось с целью обладать влиянием на правительство. Если он будет добиваться того, чтобы она оставалась в тени и не вмешивалась в его правление, то тем самым он может смертельно ранить ее гордость и сделать ее своим врагом.
Несмотря на неоднократные увещевания Маргрит, отношения между Генрихом и Элизабет почти не улучшились. Он почувствовал себя более или менее свободно на второй день в Сан-Альбано, надев присланные ею кольцо и брошь и подарив ей несколько милых безделушек, взятых из имущества Глостера. Он был чрезвычайно учтив, но, к сожалению, держался холодно и надменно, что резко контрастировало с веселой игривостью по отношению к своей матери. Элизабет, возможно, и не обиделась бы, поскольку она сама очень любила Маргрит, а игривость Генриха, даже обращенная к кому-либо другому, выглядела очень привлекательно. Она могла бы простить ему его холодность. В конце концов, они действительно были чужими друг другу, но Генрих переносил эту свою манеру на всех других женщин, что еще больше задевало ее гордость.
Вновь появился сэр Роберт Уиллоубай, засадивший Уорвика в Тауэр, который стал для того домом на всю оставшуюся жизнь. Неулыбчивый, простодушный, начисто лишенный дипломатического лоска, который мог бы завуалировать намерения Генриха, хотя скрыть что-либо было очень трудно, он сообщил дамам, что ему надлежало сопровождать их в Лондон до наступления темноты. Элизабет объяснения не требовалось. Ясно было, что новый король не хотел общаться с потомками Эдварда, чтобы отвлечь лондонцев от его персоны, ибо на следующий день он триумфально вступил в город. Эдвард был любимцем Лондона, а Генрих хотел покорить город вне всякой связи с наследницей Эдварда.
