Тогда ею двигало простое детское любопытство, которое заставляло подглядывать за Квентином, чтобы понять его действия.
Теперь это было нечто большее.
Вздохнув, Бранди провела пальцами по тонкому муслину своего пеньюара. Она сравнивала то, что наблюдала много лет назад, с тем, что пережила сама, оказавшись несколько восхитительных раз в объятиях Квентина. Он, конечно, сохранял свое проклятое самообладание, хотя с трудом. Но дрожь в его голосе, когда произносил ее имя, затрудненное дыхание, порывистость движения, когда он привлекал ее к себе, — все это говорило о внутренней борьбе, происходившей в его душе. Такого раньше с ним не случалось, по крайней мере насколько помнила Бранди. И внутренний голос подсказывал ей шепотом, что если мир исчезает каждый раз, когда Квентин оказывается рядом с ней, то это чудо внове не только для нее, но и для него тоже.
И тем более оно его пугает, потому что их давняя дружба диктует ему роль старшего брата и он вбил себе в голову, что обязан защищать ее.
Если бы только он позволил чувству взять верх над разумом — лишь разок. Если бы только он отбросил в сторону благородство и мысли о долге и прислушался к собственному сердцу. Тогда, возможно, он понял бы правду.
Бранди легко коснулась кончиками пальцев своих губ, упиваясь воспоминанием о том, с каким невероятным усилием Квентин оторвался от нее.
Он считал, что она наивна.
А на самом деле это он глупец.
Он считал, ее неопытность не позволяет отличить любовь от страсти.
Он никогда еще так не ошибался.
Он считал ее ребенком — маленьким и слабым, нуждающимся в его защите.
И как он не видит, что, отказывая ей, а заодно и самому себе, он причиняет ей больше боли, чем любая его отлучка. Потому, что Бранди понимала — он принадлежит в первую очередь Англии. Она бы довольствовалась даже самыми краткими встречами, которые судьба могла бы им подарить, и вынесла бы боль каждого расставания, и ей не страшны были-бы бессонные ночи, потому что она молилась бы за него и ждала его скорейшего возвращения.
А вот чего она не могла вынести, так это мысли, что вообще его не получит.
«Квентин, — горестно сокрушалась она, вглядываясь в темноту комнаты. — Как мне открыть тебе глаза? Я больше не та непоседливая девчонка, которая лила слезы, когда ты с ней прощался. Хотя, наверное, что-то во мне от нее осталось. Возможно, навсегда. Но я уже выросла, о чем сама не подозревала, пока ты не вернулся. Ну как мне убедить тебя, что я изменилась? Что мы оба изменились? И то, что происходит сейчас между нами, — красиво и правильно? Назад нам уже нет пути. И даже если бы был, то мне этого не нужно. Да и тебе тоже».
Она поднялась и. выдвинув ящичек трюмо, достала пистолет, который держала под рукой с тех пор, как Квентин подарил его четыре года назад. Она с любовью погладила резную рукоять, вспоминая ту минуту, когда Квентин объявил, что пистолет отныне принадлежит ей. Тогда он собирался в путь. Это была реальность, с которой она, совсем еще ребенок, не могла смириться. А теперь? Теперь, если в министерстве настоят на своем, он снова уедет.
Прекрасная возможность показать ему, какой сильной она стала. Так она и сделает, после того как лишит его проклятого самоконтроля.
С новой решимостью Бранди крепче сжала пистолет, вспомнив состязание по стрельбе, которое предшествовало отъезду Квентина, — тогда она одержала победу.
До сих пор она ни разу не проиграла Квентину. И сейчас не время.
Квентин вышагивал по номеру лондонской гостиницы, чувствуя себя, как запертый в клетку тигр, которого тычут палками сквозь прутья решетки.
Что-то было не так. Он знал это. Поход в военное министерство вылился в серию недоуменных вопросов, оставшихся без ответов, и необъяснимых требований. После трехчасового ожидания на Даунинг-стрит в приемной, успевшей стать ему ненавистной, и четырехчасовой ходьбы от одного мелкого чиновника к другому Квентин все еще не представлял, почему он так спешно понадобился в колониях и кто именно приказал отозвать его из страны.
Но он во что бы то ни стало решил выяснить это у самого лорда Батерста, военного министра Англии.
Упав на кровать, Квентин положил руки за голову, так и не остыв от злости из-за некомпетентного равнодушия, с каким его принимали. В конце концов он вышел из себя, что случалось с ним довольно редко, и, пылая от гнева, потребовал записать его на прием к Батерсту на следующее же утро. Его требование было немедленно выполнено краснолицым заикающимся служащим, который заверил Квентина, что министр примет его ровно в девять утра на следующий день.
Это означало, что Квентину нужно было заночевать в Лондоне. Он тут же отправил депешу Бентли, в которой описал ситуацию и попросил вновь навестить Изумрудный домик — и Бранди, конечно. Квентин ни секунды не сомневался, что его просьба будет выполнена просто из чувства лояльности к нему и Бранди. Не говоря уже о том, что дурное самочувствие Дезмонда даст дворецкому прекрасную возможность исчезнуть на несколько часов. Нет, Квентин не сомневался, что за Бранди присмотрят.
Но, будь оно все проклято, он хотел вернуться домой.
Домой.
Подумал и улыбнулся, потому что представил не Колвертон и даже не армию, а Изумрудный домик, и сад, расцвеченный яркими красками лета, и лес в зеленом бархате, и Бранди с перепачканным землей носом.
Улыбка Квентина померкла.
Как же ему быть с этим безграничным чувством?
Ответ напрашивался сам собой. Во-первых, ему нужно прямо признаться самому себе, что он влюбляется в Бранди Таунзенд.
Бранди — его единственное солнышко: непочтительная шалунья, которую он баловал с самого рождения, потакал всем ее прихотям вопреки благоразумию, подшучивал, учил и лелеял. Именно с ней он поделился своими понятиями о чести, надежности, открытости, именно с ней он делил веселье так, как ни с кем другим.
Влюбляется в нее? Да он уже любит ее! Сознание этого пришло неожиданно, словно открылись запертые шлюзы. Резко вскочив, Квентин уставился невидящим взором в пустоту, пытаясь примириться с неоспоримой правдой.
Каким же слепым глупцом нужно быть, чтобы отрицать очевидное! Он всю жизнь заботился о Бранди: ему доставляло радость наблюдать за ее первыми шагами, чудесными открытиями детства и даже болезненным взрослением. Покидая Англию, он увозил с собой нежные воспоминания о редкой, непритязательной юной девушке. А когда он возвратился, то нашел взрослую женщину.
У Квентина сжалось сердце, когда он вспомнил странное чувство, не оставлявшее его в Европе, — сознание, что все, что он любит, как-то изменится.
Он не ошибся.
