— Эй! Что с вами? Вам плохо? — услышала она сквозь набат. Подняла глаза и столкнулась снова с глубоким, непроглядным серым цветом, затопившим мир.
— Нет, все хорошо, — ответила Аньес, чувствуя, что именно этот цвет и тащит ее за собой, как неумолимый поток реки, как морское течение, с которым не справиться. Не разобьешься о камни — так утонешь, нахлебавшись воды.
После этой странной мысли она поняла, что все еще улыбается, хотя с чего бы ей улыбаться сейчас? И Аньес заставила себя опустить уголки губ. Может быть, теперь она будет казаться хоть немного нормальной. Впрочем, есть ли хоть какая-то градация нормальности?
— Значит, вы из Дуарнене, а ваш отец — подполковник Анри Юбер?
— Он оставил службу в должности полковника, но да, именно так. Вряд ли возможны такие совпадения.
— Действительно, — Аньес закивала, и ей показалось, что, возможно, стоит просто выдохнуть. Эта напряженность непременно доконает ее, если не выдохнуть. И она буквально усилием заставила себя перевести дыхание. Вряд ли это хотя бы немного ей помогло, но хотелось верить.
Мужчина, с которым она сейчас говорит, — и ответ на ее молитвы, и расплата за ее поступки. Кем бы он ни был по крови.
— Откуда вы его знали? — спросил А.-Р. Юбер, глядя на нее испытующе, но таким тоном, будто бы делал ей одолжение — вот, лови, как собака кость, возможность продолжить разговор. Не маяться, какие вопросы еще задавать. Невыносимо думать, что спрашивать. И Аньес чувствовала странную, не подлежащую никакой критике благодарность за эту помощь, осознанную или нет — неважно.
Она коснулась чашки, уже давным-давно остывшей. И ей это не понравилось. Хотелось горячего. И быстро, на выдохе, произнесла:
— В сорок девятом, если ничего не путаю, я делала серию портретов парижан для одной французской газеты. «Искры города огней». Эта рубрика пользовалась успехом. В числе прочих был и Анри… Анри Юбер. Я в него тогда совершенно влюбилась. Он не оставил мне никаких шансов не влюбиться.
— В общем-то, — А.-Р. улыбнулся, взглянув на нее теперь уже несколько снисходительно, — не удивлен. Отец всегда говорил про себя, что нравился женщинам, только пока носил форму.
— Уж это он малость преувеличивает!
Потому что Аньес пропала, когда понятия не имела о том, какие знаки отличия красуются на его мундире.
Оттягивая неизбежное, она все-таки глотнула свой кофе, который еще немного и станет ледяным. И ничего не боялась и ни о чем не жалела. Только вот знать, что осталось в той жизни, которую оборвала, ни Аньес де Брольи, ни Анн Гийо никогда не хотели. Ей казалось, что это несправедливо по отношению к тем, кого она оставила. И еще… почему-то Аньес думалось, что, когда она сбежала, это тоже был правильный выбор. Им она спасала не только себя.
— Вы и родились в Финистере? — она очень надеялась, что этот вопрос прозвучал достаточно непринужденно, но едва ли у нее получилось. Чтобы изобразить непринужденность, нужно быть куда большей актрисой, чем Аньес умела. Эмоции разуму не подвластны.
— В Бретани, — уклончиво ответил А.-Р., которого ей никак не удавалось назвать Анри даже в собственных мыслях. — Уж не знаю, как отца с матерью туда занесло.
Ну вот оно и началось. Узнавание. Удивление? Нет. Какое уж тут удивление?
Впрочем, «мать» этого Юбера путала стройный ряд ее предположений. И это зудело довольно сильно. Где зудело? Да на кончиках пальцев, которыми она хотела коснуться руки или лица молодого мужчины рядом с собой, чтобы хоть что-нибудь понять. Разве можно понять, спустя столько лет? Помнимое ею могло быть и придуманным. Детская кожа грубеет с годами.
У того мальчика, который жил в ее памяти, ушная раковина в верхней части была чуть больше, чем следовало, отогнута вперед, будто свисала. Правая или левая?
А тут… черт его знает, что у него за уши! Он совсем не похож! Ни на кого не похож!
Сын. Конечно, когда есть сын, то должна быть и мать. Если есть отец — то должна быть и мать. В любом случае, должна быть мать.
— Не самое плохое место на свете, — зачем-то сказала Аньес. — Полковник оказал мне несколько немалых услуг, я рада, что у него все сложилось благополучно. Было бы очень нехорошо, если бы знакомство с персоной нон-грата причинило ему вред.
— Вряд ли кто-то мог причинить ему вред больший, чем он сам себе причинял своим безрассудством, — рассмеялся А.-Р. и продолжил, будто бы не желая останавливаться, и очень внимательно, ничего не скрывая — ни своих эмоций, ни своего ожидания, смотрел в ее лицо: — С осколком в легком добился, чтобы его отправили в Индокитай. Там его чуть не убил климат, но поскольку и тот не справлялся с поставленной задачей, решил довершить начатое в Дьенбьенфу. Когда генерал де Кастри объявил о капитуляции, отец пошел на прорыв со своими людьми, в живых остались семьдесят три человека. Из целого гарнизона.
Аньес его ожиданий не обманула.
Она медленно откинулась на спинку стула и заставляла себя дышать. Раз за разом втягивала воздух. И повторяла про себя: «Это было в пятьдесят четвертом. Дьенбьенфу — это весна пятьдесят четвертого. Семьдесят три человека. Пятьдесят четыре — семьдесят три».
Она жила в Москве и так искренно, почти по-детски радовалась победе вьетнамцев. У нее тогда еще и Зины не было. Она была счастлива в своем одиночестве, истинном и благословенном, вслушиваясь в речь говорившего по радио диктора. И совсем не знала, не думала, не могла предположить или, может быть, не хотела… Восьмого мая Хо Ши Мин прибыл в Женеву. Франция вынуждена была… Франция вынуждена… А за день до этого — семьдесят три человека из целого гарнизона.
Аньес подняла свои сделавшиеся совсем больными, чего уже и очки не могли скрыть, глаза и выдавила:
— Вы говорите, он сетовал на то, что без формы был нехорош? Какая глупость…
Юбер медленно кивнул ей в ответ. И кажется, был вполне удовлетворен ее реакцией. Господи боже, кто кого пришел спрашивать?!
— Мама с вами согласилась бы, — произнес А.-Р.
— Его больше нет, правда?
— Давно. У него было скверное здоровье, очень скверное. И последние годы ему тяжело жилось. По-хорошему надо было оперировать, но сначала врачи не брались — осколок находился слишком близко к сердцу, а потом он сам уже не хотел. Говорил, что сроднился. Ему пятидесяти не было. Как-то стало плохо дорогой от Дуарнене, он страдал сильной одышкой. В таком состоянии за рулем трудно. Въехал на повороте в придорожный столб.
— Разбился?
— Нет… немного машину помял. Но от удара осколок сдвинулся и прикончил его. Я думаю, он был страшно доволен по этому поводу — такая смерть хотя бы получилась быстрой. Отец иногда говорил, что ему не хотелось бы… не хотелось бы медленно умирать.
— Да… Лионец никогда не любил, чтобы медленно… он был очень… скорым человеком. Скоро судил, скоро прощал. Скоро принимал решения.
— Вам плохо?
— Нет, я же даже не плачу.
Она и правда не плакала.
Юбер родился в ноябре, и значит, сейчас ему было бы только шестьдесят три. Она без малого тридцать лет живет в Москве и, по крайней мере, половину из этого времени — его нет на свете. Какая интересная вышла математика. Пятьдесят четыре — семьдесят три — восемьдесят. И вот теперь бойкот.
Нет, она не плакала. О чем плакать? Ей даже не плохо. Она, наверное, и лица не помнит — разве только во сне по отдельности его черты. Так откуда такая уверенность, что этот А.-Р. не похож? Да и надо ли ей знать?
— Я очень хотела, чтобы Анри прожил хорошую жизнь, — бесцветно сказала Аньес. — Вы думаете, она была хорошей?
— Я знаю, что у меня было хорошее детство. И хорошая юность. Вряд ли это могло быть возможным, живи он по-другому. Значит…
Да, конечно. Это много значит.
Совершенно все имеет значение. Все поступки, совершенные в прошлом, приводят в определенный день, которого иначе не случится. Ее поступки здесь. В ресторане «Золотая рожь». В мужчине, носившем имя Анри-Робер. У него глаза — серые. И под отросшими волосами совсем не видно ушей. Впрочем, уши-то могли и выпрямиться.
