«На самом деле она не так уж глупа», — подумала Нофрет, глядя, как ее бедная хозяйка пытается управиться с двумя дворами и с двумя царствами. Из всей шумной толпы, прибывшей с той стороны реки вместе со Сменхкарой, Нофрет была рада видеть только главную служанку Меритатон. Тама, в отличие от своей хозяйки, оказалась очень полезной. Она, конечно, никогда бы этого не сказала, но по ее взгляду на Анхесенпаатон было ясно, что Тама рада найти в Египте хоть кого-нибудь, кто знает, как править царством.
В этот вечер и покоях молодой царицы раздавалась музыка; арфа и красивый голос Тамы звучали так, как не звучали уже давно, с тех дней, когда еще все царевны были живы и жили вместе в Ахетатоне. Меритатон отправилась спать вместе с возлюбленным. Царь в дворцовом храме молился за свою любовницу, которая все еще не родила ему наследника. Музыку слушали только Анхесенпаатон, служанки и немногочисленные придворные дамы.
Нофрет, сидя у ног своей госпожи, положила руку на колени Анхесенпаатон и оперлась на нее подбородком. Явная фамильярность, но царевна не сделала ей замечания. Она смотрела на Таму. И Нофрет смотрела, и слеза выкатилась из уголка ее глаза и скользнула по щеке.
Тама тоже плакала. И пела. Нофрет удивлялась сама себе. Она часто вспоминала те времена, когда царские дочки были маленькими, но ведь не плакала же. А сейчас ей хотелось сделать царю что-то очень нехорошее: привязать позади колесницы, отхлестать палками, доказать ему, что его Бог лжив.
В предрассветной тьме госпожа Кийа родила царю дочь — уже девятую, большую и сильную. Матери не так повезло. Рождение крупного ребенка вызвало повреждения, у нее началось кровотечение, и она находилась чуть ли не при смерти.
И речи не шло о том, чтобы покинуть Фивы, пока роженица была так плоха. Однако, очнувшись от глубокого сна, во время которого блуждала у самого края сухой земли вместе с душами недавно умерших, Кийа велела позвать к себе царя и его младшую дочь.
Она была похожа на труп — красивый, белый, словно кости под ее нежной кожей. Ее тело, еще бесформенное после рождения ребенка, искусно закутали тонким льняным покрывалом, волосы заплели в косу и уложили на плече. Она казалась не старше Анхесенпаатон.
Сил оставалось мало, но те, что еще не покинули ее, Кийа вложила в свои слова, когда те, кого она призвала, встали по сторонам постели. Царь взял ее за руку. Дочь царя стояла чуть в стороне.
— Мы должны покинуть этот город. Завтра прикажите готовить лодки. Поедем обратно в Ахетатон.
— Дорогая, — начал царь, — ты не можешь…
— Я хочу вернуться домой, — сказала она, и губы ее задрожали.
«Искусно», — подумала Нофрет.
Анхесенпаатон явно так не думала.
— Кто говорит с тобой? — спросила она резче, чем намеревалась.
Кийа закрыла глаза.
— У меня есть уши. Я все слышу. Я знаю, что здесь молодой царь и его царица. Они бы никогда не покинули свой дворец, будучи там в безопасности.
— Здесь вполне безопасно, — сказал царь.
Кийа не открывала глаз, зная, должно быть, какой хрупкой кажется и какой очаровательной.
— Я хочу домой, — повторила она слабеющим голосом.
Нет, она не притворялась обессиленной. Царь открыл было рот и снова закрыл.
Какой-то звук заставил Нофрет бистро взглянуть в сторону двери. Он был сродни грому, шуму моря, приглушенному стенами.
Все жители Фив собрались на восточном берегу реки, обращаясь к царю во дворце. Они пели гимн Амону, и в нем звучали и приказ, и обещание.
— «Покинь. Покинь мой город, или я приду и уничтожу тебя».
Об этом Нофрет узнала позже, а сейчас только слушала и содрогалась. Она знала, как воет стая волков, готовых убить.
Анхесенпаатон заговорила, очень спокойно, очень хладнокровно:
— Прикажи готовить лодки. Мы отплываем на рассвете.
Царям, царицам и двору показалось, что рассвет наступил слишком поздно. Всю ночь напролет жители Фив распевали гимны и проклятия, вспоминали всех богов по очереди, называя каждого живым воплощением истины. Царь попытался противостоять им, выстроив своих людей на дворцовых стенах и заставив их петь гимны Атону, но их было слишком мало и они были слишком напуганы. То, что он хотел представить как мощный хор в честь его Бога, прозвучало тонко и жалобно и очень скоро затихло. Когда последний из его людей замолк и убежал, царь продолжал петь один. Голос у него был верный, но слишком слабый и едва ли слышный на расстоянии полета копья. Он стоял при бледнеющем свете луны, вцепившись в парапет дворцовой стены, и в шумную тьму пел хвалу Атону.
Наутро цари отплыли из Фив на золоченом корабле. Их утомленные и перепуганные люди пытались выглядеть браво и торжественно. Сами владыки были выше такой смертной вещи, как страх. Они сидели на двойном троне, стоявшем на палубе корабля, в величественной неподвижности; каждый был увенчан двумя коронами, каждый сжимал в руках посох и плеть. Их лица, скрытые под маской краски, были невозмутимы.
На втором корабле плыли их царицы, надежно охраняемые целой флотилией лодок с вооруженной стражей. Меритатон была сама не своя от страха, но Тама напялила на нее платье, парик и корону и сунула в руки скипетр, в который та судорожно вцепилась, как будто он был ее единственной защитой перед войском демонов.
Анхесенпаатон сидела рядом с ней так же спокойно, как цари, но в ней была видна жизнь разума. Нофрет заметила, как ее взгляд скользил по восточному берегу, по людям, которые стояли плечом к плечу и продолжали петь и насмехаться над своим царем, над его приверженностью к своему Богу.
Из их рядов не вылетела ни одна стрела, ни одно копье, брошенное, чтобы избавиться от царя. Они не собирались убивать его — просто отвергли и изгнали из своего города.
Эхнатон покидал Фивы не как изгнанник, а как человек, с радостью возвращающийся домой. Госпожа Кийа находилась в царском корабле: Нофрет видела алый навес, под которым она лежала, и слуг, которые сновали туда-сюда, ухаживая за своей госпожой. Крик младенца разносился над водой. У последней царской неудачи были сильные легкие, и она не стеснялась пользоваться ими.
Много времени спустя Нофрет вспомнит это бегство из Фив: блещущие золотом суда, перепуганных гребцов, людей, теснящихся на берегу, словно тростники на болоте, голоса, вздымающиеся и затихающие в гимне вечно живущему Осирису. Яркое солнце Египта, бросающее ослепительные блики на воду, в сознании царя превратится в мощную силу живого света, выступившую против Бога, которого никто не мог видеть.
Пение долго преследовало их, пока они плыли вниз по реке, с попутным ветром в парусах, по течению, быстро и молча. Тишину нарушали только ветер и детский крик.
