– Пусть будет так! – снова сказал Петр, и наконец-то его усы, всегда встопорщенные, кошачьи, а ныне обвисшие, раздвинулись в победительной улыбке, при виде которой Остерман вздохнул враз с облегчением – и страхом.
Да, пусть Господь помилует того, кого русский император назовет врагом своим и на кого обрушит свое мщение… Пусть его помилует Господь!
Александр Данилыч перевел дух. Экий же говорун этот Остерман! Меншиков его терпеть не мог, однако, конечно, хитрости у немца-перца-колбасы не отнимешь!
Да, вот наворотила Катеринушка, матушка-императрица… А главное, как она могла допустить, чтобы все наружу вышло?! Мин херц вон едва живой от злости и горя. Какая жалость, какая жалость, что подметное письмецо попало к нему, минуя светлейшего! Какая жалость, что Ушаков так подсуетился. Разве можно в таком деле спешить? Вон как умно распорядился в свое время Алексашка, получив писульку относительно любовных посланий Анхен Монс, спрятанных в камзоле Кенигсека! Конечно, то письмишко за давностию лет затерялось, однако почерк… Почерк показался Александру Данилычу несколько знакомым.
А может, лишь показался? Дай Бог, чтобы так, потому что если нет… если не подводит его память, то… это что же получается? Как же это? Почему? Злобища-то этакая… немыслимая… Даже поверить трудно!
Нет. Не стоит об этом думать. Теперь, когда Остерман все так уладил, и мин херц успокоится, и самому надо перестать переживать.
И он перестал. Только успел еще подумать о Катерине, которой предстоит разговор с мужем.
Тяжеленький такой разговорчик…
Ну и ладно, сама виновата.
* * *
…До последнего часа жизни своей Катерина помнила, как это было страшно, кошмарно, ужасно. Петр словно бы лишился рассудка от ярости, и Катерина понимала, что каждая минута ее жизни может стать последней.
Она охрипла от рыданий и ничего не видела заплывшими от слез глазами. Колени затекли, словно окаменели, вдобавок их то и дело простреливало мучительной болью. Еще бы: ведь она уже три часа стояла перед мужем коленопреклоненной!
О Господи, о Господи…
Сначала, ворвавшись в ее покои, Петр сорвал со стола дорогое венецианское зеркало и швырнул на пол. Глядя на осколки, усеявшие пол, прорычал:
– Вот так же разобью и твое существование!
Катерина пожала плечами:
– От этого комната не станет лучше.
И тут же хладнокровие ее растаяло, словно льдинка, брошенная в раскаленную печь, и ужас, смертный ужас охватил ее. Петр бросил ей в лицо известие, которое она и так знала: что Матрона и Виллим Монс арестованы. О да, за взятки!.. Как бы не так!
Петр страшно рассмеялся:
– Он был твоим любовником, а она – сводней меж вами! Проклятый род! Его отпрыски преследуют меня, словно посланцы дьявола!
И настало время ужаса…
Приступ гнева Петра был так силен, что дочери, Анна и Елисавет, прибежавшие на его страшный крик, едва не расстались с жизнью. Он раз двадцать выхватывал и прятал охотничий нож, который носил с собой, а потом начал снова и снова вонзать его в стену. Он хотел уничтожить все, что было связано с Катериной, даже рожденных ею детей! Бледный, словно смерть, с блуждающими глазами, метался он по комнате, круша все вокруг себя, и тело его было охвачено конвульсиями…
Глядя на ломающие его судороги, Катерина, как ни страшно ей было, вдруг вспомнила, что раньше она, она одна, могла успокоить мужа, когда его охватывали подобные приступы. От гнева его трепетали все, кроме нее. Катерина начинала говорить с ним, и самый звук ее голоса действовал на него успокоительно. Потом она усаживала его рядом, ласково брала за голову и принималась гладить ее, путаясь пальцами в густых черных волосах. И за несколько минут Петр засыпал, склонив голову на грудь жены, а она сидела недвижимо сколько угодно, два часа, три часа, пока он не просыпался совершенно свежим, бодрым и здоровым.
А теперь… Теперь она ни помочь ему не в силах, ни себе вымолить прощения! Он ее просто не видит, не слышит ее слов, и каждый взмах его руки может в любую минуту положить конец ее жизни: ведь Петр, с его силищей, да в такой ярости, ударом кулака способен быка убить. Что ему – размозжить Катеринину повинную головушку!
Нет, ее не мучило раскаяние: не до того было, да и слишком страшно. Билась одна мысль: сможет она вымолить себе прощение – или все-таки нет? В голове мелькали воспоминания о той любви, которую Петр питал к ней, о его беспрестанной заботе о ней, бессчетных подарках «сердешнинькому другу». Неужели это все сейчас забыто?
И вдруг Катерину осенило: ей необходимо сделать выбор. Прямо сейчас! Выбор между жизнью и смертью означает – выбор между Петром и Виллимом. Спасти себя можно, только если она отречется от того, кого любила… всей душой, всем сердцем, всем пылом существа своего!
Надо сказать мужу, что все это было пустое, что эта любовь для нее ничего не значит, что ее не иначе бес искусил, Монс ее взял силой…
Все, что угодно. Налгать, выдумать. Лишь бы убедить Петра.
Но слова не шли с языка. Потерять Виллима…
Ну и что? Она теряла любовников… Она теряла детей! Конечно, это было мучительно, но… Но ведь она пережила все это? Переживет и потерю Виллима. Ну кому станет легче, если она разделит его участь (смертный приговор преступному камергеру можно было прочесть в глазах Петра)? Будет два трупа вместо одного, да еще ее безумный супруг, того и гляди, прикончит любимых дочерей, а потом и себя.
Катерина знала, что у нее легкая натура, которая помогала находить утешение в самых простых, обыденных вещах, не страдать и не горевать, когда приходилось крутенько, верить, что все, что ни делается, – к лучшему, что пути Господни неисповедимы, а значит, не стоит искать в жизни смысла, думать над причинами и следствиями, надо принимать ее такой, какая она есть. Именно этот ее легкий нрав и привлекал Петра, который, в своей безмерно трудной и сложной жизни, не желал никаких сложностей еще и в своей постели, в своем доме. И сейчас он ярится и бесится не только и не столько из-за измены жены, сколько из-за того, что кончилась простая и понятная жизнь с ней. Значит, Катерина ради своего спасения должна сделать все, чтобы эту простоту вернуть!
И прежде, чем трижды прокричал петух, она отреклась от любимого…
Катерина сама не знала, откуда брала слова. Они лились так же неудержимо, как слезы. Мольбы и богохульства, признания и упреки, напоминания о былом и клятвы на будущее, брань и нежности – чего она только не наговорила за эти три часа, самых долгих и страшных в ее жизни! И постепенно Петр утих. Усталость, потрясение оказались непосильны для него. Он опустился на колени рядом с женой, обнял ее и зарыдал с ней вместе. Катерина знала – он оплакивал себя… И она обнимала его, гладила волосы, утешала, словно малое дитя. Наконец, измученный, Петр уснул в ее объятиях, и Катерина решила, что все позади.
