Но его пальцы внутри ее скользили из стороны в сторону, а не вглубь, как она того хотела.
— Прошу вас, милорд.
— Ш-ш-ш. Еще не время.
— Но я готова, — проворчала она дрожащими губами.
Он усмехнулся:
— Это мне решать.
— Прошу вас. Пожалуйста.
В ответ на ее мольбу он начал ласкать ее соски так же, как складки между ног. Она отдалась своим ощущениям, позволив ему делать, что он хочет. Волны экстаза накатывали на нее одна за другой. Ей казалось, что больше она не сможет выдержать.
Он держал ее в таком состоянии, как ей казалось, целую вечность. Она уже ни о чем не могла думать, только о том, чтобы он, наконец, вошел в нее.
Будто услышав ее тайную мольбу, он лег на нее, и она почувствовала, как его огромная пульсирующая плоть вошла в нее. Но не медленно и осторожно, как он делал все прошедшие ночи, а сильным и быстрым толчком, и он сразу же стал энергично двигаться. Она вскрикнула от наслаждения — именно этого она ждала.
Наслаждение было похоже на прорвавшуюся плотину. Ей казалось, что она витает под облаками. Тело было невесомым, отделенным от разума.
Спустя несколько минут он нежно поцеловал ее в щеку, а потом отстегнул кандалы и бросил их на пол.
Громкий лязг цепей не сразу отозвался в ее сознании. Она все еще была во власти пережитых ощущений. А когда до нее дошло значение этого звука, она пришла в ужас.
Она вдруг очнулась и похолодела. Как она могла так бездумно наслаждаться физической близостью с ним? Она только что была прикована к кровати ненавистными цепями, а получается, что она вовсе их не ненавидела. Ее охватило отчаяние, глаза наполнились слезами. Как она могла?
Ее начала бить дрожь, и она натянула простыню до самого подбородка.
Слава Богу, он молчал и не пытался ее уверить, что все было правильно.
Но это было неправильно. Как такое может быть правильным?
Неужели она всегда будет игрушкой в его руках?
Минуты шли, и ею все больше овладевало отвращение к самой себе за то, что она так легкомысленно отдалась ему, что умоляла его…
Он поцеловал ее в макушку, и она сразу же расслабилась. Ничего в жизни ей больше не нужно — лишь бы он был рядом, а окружающий мир вообще может не существовать.
Он лег на спину, и она прильнула к нему, положив голову в уютную впадинку между плечом и грудью. Как он прекрасен, думала она. Просто великолепен. Женщины всегда будут мечтать лежать в его объятиях.
Он закрыл глаза, и его дыхание стало тихим и ровным, время от времени прерываемым легким всхрапыванием. Ее пальцы непроизвольно коснулись кожаного ремешка, на котором висел медальон. Посмеет ли она открыть его? Интересно, чей это подарок? Бывшей возлюбленной? Может быть, в нем хранится прядь волос или портрет?
Она приподнялась на локте. Медальон манил ее своей тайной. Обычно он снимал его перед тем, как заняться с ней любовью.
Ее ладонь скользнула к медальону.
Монтгомери повернулся на бок.
Бренна в испуге отдернула руку, но Монтгомери тихо всхрапнул, и она успокоилась. Немного помедлив, она протянула руку к медальону и открыла его. Все, что она успела заметить, был портрет спящей маленькой девочки с темными волосами.
В то же мгновение пальцы Монтгомери сомкнулась вокруг ее запястья.
— Я уже объяснял тебе, что ты не должна прикасаться к медальону.
Его раздражало, что была раскрыта его тайна и нарушен установившийся между ними мир.
— Простите меня, милорд.
Они провели вместе незабываемые минуты страсти — каждый отдавал другому столько, сколько мог, и ему не хотелось нарушать перемирие. Он отпустил ее.
Какое-то время они лежали молча.
— Кто она, милорд?
— Не твое дело, — раздраженно ответил он.
Бренна села в постели и провела пальцем по его плечу. Это прикосновение напомнило ему весенний дождь — легкий и пьянящий. Она поцеловала его в плечо.
— Пожалуйста, милорд. Не заставляйте меня допытываться.
Она потерлась щекой о его бицепс. Жест был таким нежным, таким любящим и таким… незнакомым.
— Это было очень давно, — сказал он.
Воспоминания все еще жгли ему сердце. Его ребенок. Его дочь, которую он потерял. Он держал ее на руках, когда последний вздох покинул крошечное тельце. И тело его доченьки стало таким же мертвым и безжизненным, как тело его жены, умершей во время родов.
Чувство вины захлестнуло его с такой же силой, как тогда.
Если бы только он приехал на несколько минут раньше! Если бы только тогда — несколько месяцев назад — он не помиловал бы человека, повинного в ее смерти! Он не мог позволить себе такую слабость, как чувство сострадания.
— Как ее звали? — прошептала Бренна, осыпая его лицо короткими поцелуями.
Он не хотел говорить ей этого. Он вообще ничего не хотел говорить, тем более делиться этими болезненными воспоминаниями. Он не хотел…
— Эйслин.
Собственный голос поразил его— это был скорее хрип.
— Она была вашей дочерью?
— Она умерла.
— О!
Она не стала дальше настаивать, будто понимая, что ему надо остаться наедине со своими воспоминаниями.
Вместо этого она крепко прижала его к себе. Он сделал то же самое, когда освободил ее от цепей после того, как они занимались любовью. Она стала осыпать его легкими, как прикосновение бабочки, поцелуями, желая утешить его.
Он никогда никому не говорил о дочери. О ней не знали даже его брат и невестка. Боль была все еще слишком жгучей, слишком святой, чтобы делиться ею с кем-нибудь. Всякий раз, когда он чувствовал сострадание к преступнику, которого наказывал, он вспоминал, какую боль ему принесло его милосердие.
— Меня предали, — наконец сказал он. — Я смилостивился над человеком и не убил его, как он того заслуживал. Он отплатил мне тем, что выследил мою жену и убил ее. Она была беременна.
Она не стала допытываться, но он знал, что она выслушает его, если ему захочется все рассказать. У него вдруг появилось ощущение, будто он качается на теплых волнах сострадания, и почувствовал себя готовым поделиться с ней страшными воспоминаниями прошлого.
— Девочка прожила всего несколько мгновений.
Он все еще ощущал запах крови, чувствовал судорожные конвульсии крохотного тельца, слышал, как она вздохнула в последний раз. Его девочка была сильной, но слишком маленькой — ведь она родилась преждевременно.
— Я обмыл тельце и завернул его в полотно. На следующий день мы прибыли в порт большого города. Я нашел художника и заставил его нарисовать ее. — В горле у него застрял комок, так что он чуть было не задохнулся. Он еще никому не говорил о таких интимных деталях. — Я не хотел забывать о том, что зло должно быть наказано.
