Зенобия с необычным для нее спокойствием расчесывала перед зеркалом волосы, словно собиралась отойти ко сну. Она молчала. Граф продолжал:
– Кстати, разговор о тех временах напомнил мне о некоем Александре Перси. Годы почти стерли его из моей памяти, но в одном я уверен: он не был столь безнадежно скорбен головой, как нынешний всесильный граф Нортенгерлендский. Зенобия! Что означает ваш взгляд? Он означает, что вы считаете меня безумцем. – Он подошел ближе, положил руки на плечи жене и глянул на нее с самым печальным выражением. – Не стану уверять, что я повредился в уме, или много страдал от людской несправедливости, или безнадежно отчаялся; по правде сказать, мне всего лишь тошно жить. Однако… однако, миледи, это худшее из несчастий. Я изо всех сил тщился обрести хоть миг покоя и удовлетворения, но понял, что не могу. Луиза мне противна, я ненавижу Францию, Африка мне осточертела, Эдем-Коттедж, вилла в Сен-Клу, Олнвик и Элрингтон-Хаус внушают равное отвращение.
– Тогда, – проговорила графиня, быстро оборачиваясь, – привяжите свой разбитый корабль ко мне; у меня довольно твердости и верности, чтобы стать вам надежным якорем. Доверьтесь мне!
Мгновение Нортенгерленд смотрел на нее так, будто и впрямь обрел тихую гавань, затем рассмеялся.
– Другими словами, миледи, – промолвил он, – привязать себя к вашей юбке. Я мог бы поддаться – но тут меня посетила нежданная мысль. Есть еще область, которую я не испробовал. План, родившийся у меня в голове, гадок, ничтожен и достоин порицания, то есть идеально соответствует моим нынешним чувствам. Доброй ночи, Зенобия!
Графиня не ответила – она не могла говорить; однако резкий звон и сверкающие осколки разлетевшегося вдребезги зеркала вполне выразили ее состояние.
Риво! Знакомо ли тебе это имя, читатель? Думаю, нет. Тогда слушай. Это зеленый, очаровательный, тихий уголок на полпути между Ангрией и подножием Сиденхемских гор, под сенью Хоксклифа, на самом краю тамошних королевских угодий. Маленькое крыльцо обрамляют шпалеры, на которых все лето цветут розы. В хорошую погоду дверь всегда открыта, и виден просторный коридор; в его дальнем конце начинаются низкие белые ступени с ярким ковром посередине. Здесь нет сада, только лужайки, розовые кусты и несколько высоких вязов – последних часовых Хоксклифского леса. Ты тщетно ищешь глазами стену с воротами – их тут нет. Есть лишь замшелый обелиск с полустертым распятием на одной стороне, в зарослях полевых цветов. Да, не слишком внушительное место, однако вечерами я нередко видел, как человек, которого всякий в Ангрии узнал бы с первого взгляда, выходит из уютного полумрака, задевая кудрями цветы и листья, и останавливается на крыльце подышать летней прохладой. Хотя Риво и стоит в укромном месте, оно не принадлежит к числу тайных убежищ Заморны – сюда может приехать любой из его друзей. Это просто охотничий домик; попасть туда легче, чем в Хоксклиф несколькими милями дальше в густой чаще. День ясный, безветренный, близится вечер, и низкое солнце заливает все теплым янтарным светом. Двери домика, как всегда, гостеприимно распахнуты, широкий коридор гудит от звука голосов из прилегающих комнат. В такой погожий вечер всех обычно тянет на воздух; и впрямь, на крыльце расположились два джентльмена – они принесли из гостиной кофе и попивают его здесь, наслаждаясь предзакатным благоуханием. Третий растянулся на мягком мху у подножия обелиска. Эти трое нарушают безмятежное очарование пейзажа, составленного из солнца, неба, прелестного домика и застывших деревьев. Они в мундирах – это офицеры из ставки Заморны. Сказанное относится к двоим на крыльце. Третий джентльмен, тот, что лежит на траве, одет в штатское платье. В нем нетрудно узнать мистера Уорнера, государственного секретаря. И он не один. Особу, с которой он беседует, непременно следует описать. Это красивая девушка в богатом платье черного атласа. Такое обилие украшений, как на ней, вполне пристало бы подруге разбойника. Невольно думается, что на них ушло целое состояние, и немудрено – ведь это подарки короля! В ушах (она не чурается варварской роскоши серег) блестят две длинные капли, алые, как огонь, с пунцовым отливом, говорящим, что это настоящие восточные рубины. Изящные звенья золотой цепочки в несколько рядов обвивают шею, на груди лежит усыпанный драгоценными каменьями крест; центральный камень – с секретом, под ним спрятана прядь темно-каштановых волос, которую хозяйка не променяла бы на целое царство: этот маленький локон срезан с головы помазанника Божия. Уорнер заинтересованно разглядывает мисс Лори, которая склонилась над ним, – воплощение молодости и здоровья; в изящном стане, в манере держать головку, в развороте покатых плеч угадывается военная выправка; так стоять, плотно упершись в землю маленькой ножкой, может лишь дочь сержанта, с детства знающая, что такое муштра. Весь вечер она занимала высоких гостей – ибо два джентльмена на крыльце не кто иные, как лорд Хартфорд и Энара, – беседуя с ними искренне и непринужденно, однако без тени легкомыслия, с привычной целеустремленной собранностью, которая сразу расположила к ней государственного секретаря. Эти трое и лорд Арундел – ее единственные друзья в целом мире. Подруг она никогда не искала, а если бы искала, то не нашла. И так умна, рассудительна и толкова мисс Лори, что кичливые аристократы без колебаний обсуждают с ней вопросы первостатейной важности.
Сейчас мистер Уорнер говорил с мисс Лори о ней самой.
– Мадам, – убеждал он властно и в то же время вкрадчиво, – вам не следует оставаться так близко к опасности. Я ваш друг; да, мадам, искренний друг. Почему вы меня не слушаете и не хотите признать мои доводы? Вам следует немедля покинуть Ангрию.
Дама покачала головой:
– Нет, пока мой господин не прикажет; его земля – моя земля.
– Но… но, мисс Лори, вы знаете, что Всевышний не гарантировал нам победу. Наши враги могут одержать верх, по крайней мере временно, и что в таком случае будет с вами? Когда герцог силится уберечь страну от гибели, когда его славу поглотила пучина и он отчаянно бьется, чтобы ее вернуть, до вас ли ему? Вы оглянуться не успеете, как окажетесь в руках у Квоши или шейха Медины – я говорю о гнусном предателе Джордане.
Мина улыбнулась:
– Вам меня не разубедить. Сам господин не заставит меня отступиться. Вы знаете, Уорнер, что я не боюсь позора и осуждения. Мне нет дела, что меня станут называть его полковой женой. В дни мира все дамы Африки увиваются вокруг герцога – так неужто в час испытаний с ним не будет хотя бы простой крестьянской девушки? Поймите, сэр, у меня в жизни одна цель. Быть рядом с герцогом, предупреждать малейшие его желания, если сумею, а если не сумею – мгновенно их исполнять. Ухаживать за ним, когда он ранен или болеет, переносить его стоны и то, как он с душераздирающим звериным терпением превозмогает боль. Вдыхать, если смогу, в него собственное неистощимое здоровье и силы, а если потребуется – смягчать его муки, брать на себя обязанности, которые никто другой взять не посмеет, взваливать на свои плечи его власть, которая меня так страшит. Таково, сударь, мое предназначение. Я знаю, общество в целом осуждает меня за то, что я целиком посвятила себя одному человеку. Знаю и другое: его светлость редко утруждает себя мыслями о том, что я делаю, он не ценит и не может оценить мое жертвенное служение. Однако он вознаграждает меня, и вознаграждает щедро. Мистер Уорнер, когда в форте Адриан я несла все бремя управления гарнизоном, я радовалась возложенным на меня обязанностям, и тяжесть ноши лишь придавала мне сил. И когда мой господин приезжал в обществе своих офицеров – с инспекцией или поохотиться, каким счастьем для меня было устраивать банкеты и развлечения, следить, чтобы в доме затопили камины и зажгли свечи, – ведь я знала, для кого готовится пир. Я упивалась голосом моего господина, когда он говорил с вами, или с Арундел, или с величавым Хартфордом. Мне было приятно видеть, как он уверенно расхаживает по крепости, и знать, что его окружают верные сердца, что его генералы и министры крепки как сталь, а вверенный моим заботам гарнизон так же надежен, как стены форта. А как он меня приветствовал – от этих ласковых слов, от касания руки могла бы возгордиться королева, не то что дочка сержанта. Вот что значит быть ирландкой, мистер Уорнер. Или взять хоть последний раз, когда он сюда приезжал. Был летний вечер, солнце, цветы и тишина наполняли благородные черты его светлости таким счастьем. Я видела, что он отдыхает душой. Он лежал там же, где вы сейчас, и насвистывал песню, которую давным-давно пел в Морнингтон-Корте под гитару. Моей наградой было счастливое сознание, что благодаря моим заботам это место вытеснило из его мыслей Ангрию, заставило почувствовать себя дома. Уж простите, мистер Уорнер, но Запад, милый Запад – и мой, и его дом.
