Тогда в один прекрасный день Маша вдруг вынула из ушей сережки, сняла с шеи цепочку, сдернула с запястья браслетку с камешками чистого голубого цвета — сапфирами, а может, даже и бериллами, в точности как ее глазки! — и брякнула все на стол перед Семеновым.
— Примите, господин атаман, мое пожертвование! — воскликнула она, блестя глазами, полными слез — то ли от умиления высокой минутою, то ли от запоздалой жалости к заработанным тяжким трудом, столь бережно хранимым побрякушкам, с которыми — Маша это прекрасно знала! — она расстается навсегда. — На великое дело, на защиту Руси жертвую. Примите, не обидьте сироту отказом и сами не обижайтесь, что скуден дар мой. Все отдаю, что имею!
На самом же деле в подоле Машиной юбки было зашито еще несколько перстеньков да цепочек. Ну и, конечно, Юрочкино памятное колечко она отдала бы только вместе с пальчиком, на кое оно было надето незабвенным другом. Однако, рассудила она, всякая святость должна же иметь свои пределы! А то как бы при жизни не вознестись на небо, коли вообще все отдашь. Ходить по земле Маше еще не надоело…
Однако именно в это мгновение случилось так, что она была от этой самой ненадоевшей земли внезапно оторвана и вознесена… правда, не слишком высоко, а на руки атамана. Григорий Михайлович с волнением заглянул в ее чудные влажные глазки своими — черными, узкими, напряженными, а потом сомкнул свои усы с ее устами, запечатлев (как писывали в старинных романах) на алых Машиных губках поцелуй столь жаркий, что у обоих у них моментально закружилась голова. И сие головокружение прошло, только когда оба рухнули в атаманову постель, которой Маша больше не покидала.
Нет, конечно, она не лежала в ней круглыми сутками — однако на ночь непременно в эту постель возвращалась, ибо Григорий Михайлович теперь считал милую певичку чем-то вроде своего личного талисмана. Ведь как-то так случилось, что после Машиного пожертвования деньги рекой потекли от ведомых и неведомых жертвователей, семеновское движение окрепло. 7 апреля 1918 года атаман начал свое первое наступление на красных. А после прихода к власти в Сибири адмирала Колчака в ноябре того же года атаман Семенов, не без небольших препирательств, признал его власть. Под командованием Колчака Семенов дослужился до звания генерал-лейтенанта.
Григорий Михайлович возвышался сам и возвышал свою новую подругу. И в один прекрасный день даже повенчался с Машей Глебовой, так что теперь она звалась Машей Семеновой, вернее — Марией Михайловной Семеновой. Теперь она разъезжала в собственном поезде, выкрашенном в желтый цвет забайкальского казачества, а китайские газеты называли ее «божественным цветком» и «небесным лотосом»…
Продам я юбку, жакет короткий,
Куплю я квасу, а лучше б водки.
Ах, шарабан мой, американка,
А я девчонка, я шарлатанка.
Ничего продавать Маше больше не надобилось — напротив, гардероб ее сделался теперь весьма разнообразен. Именно тогда полюбила она не только камушки, но и меха, сделалась истинным знатоком «мягкой рухляди», как выражались в старину. И какой-нибудь простенькой рыжей лиске предпочитала соболей или горностаев, причем это предпочтение сохранилось у нее на всю жизнь.
Слабость Маши вскоре сделалась известна, и на пороге ее дома в Чите — штаб атамана перевелся в то время в Читу, сдавшуюся на полную его милость, — то и дело начали возникать некие личности с подношениями: в знак глубочайшей симпатии к белому движению вообще и атаманше Маше в частности. Правда, потом выяснялось, что меха, камни, монеты и украшения были не более чем взяткой, у каждого из посетителей было какое-то дело до атамана, требовавшее протекции. К самому Семенову с взяткой сунуться было смерти подобно, он взяточников не терпел и в лучшем случае гнал взашей, а то, случалось, стрелял прямо на пороге — если вставал не с той ноги. Ну что ж, зато Маша была доброй и охотно помогала людям, чем могла.
Она вообще искренне старалась нравиться людям, даже пыталась завязать дружбу с генеральшей Нацваловой.
Это была звезда читинского высшего света: актриса, поэтесса, образованная женщина, жгучая красавица — совсем в другом стиле, чем Маша. К несчастью, порядочная ехидна, выскочек не терпевшая… Ее супруг, тридцатипятилетний генерал Николай Георгиевич Нацвалов, входил в ближайшее окружение Семенова: был начальником штаба Особого маньчжурского отряда — личной гвардии атамана.
Зинаида Александровна до появления мадам Глебовой-Семеновой безраздельно царила в высшем читинском свете. Она привыкла кружить мужчинам головы и не сомневалась, что новый лидер Белого движения вскоре станет ее послушным орудием. Однако Семенов был из тех мужчин, которые боятся умных женщин, авансов генеральши не замечал, в ее салоне в одиночку не появлялся: на его подвернутой калачиком левой руке всегда висела украшенная мехами и шелестящая шелками Маша — с неизменным цветастым платочком на обнаженных плечиках.
Розы на том платочке приводили Зинаиду Александровну, обладавшую тонким, изощренным, пожалуй, даже декадентским вкусом, в исступление! Была отпущена одна шпилька, потом другая, третья, десятая… Нашлись доброхоты, которые довели эти выпады до Машиных розовых, отягощенных гроздьями бриллиантов ушек. Впрочем, мадам Семенова была не дура и понимала, что Зинаида Александровна видит в ней только горничную и с трудом удерживается, чтобы не велеть ей подать себе сумочку, шляпку или почистить себе ботинки. Дамская антипатия быстро переросла в откровенную вражду. Маша перестала бывать у Нацваловой, и наступило охлаждение между Семеновым и начальником его личной гвардии… Люди проницательные предсказывали, что добром все это не кончится.
Так оно и вышло.
Сначала в дела атаманские серьезные Маша не совалась, помогала взяточникам по мелочам — ну там получить разрешение на открытие лавочки (Семенов всякую мелочь в Чите держал под контролем), отмазать единственного сына от непременного призыва под знамена Белого движения… Однако постепенно она забирала силу нешуточную и даже начала позволять себе умничать. Например, судила о том, правильно или неправильно вершит Григорий Михайлович суд и расправу, или сокрушалась, что он проходит мимо денег, которые ему — ради освобождения России! — так нужны и которые, можно сказать, на дороге валяются, только поднимать их не ленись.
Ну ладно, не на земле. Но они лежали в карманах местных золотопромышленников. Ведь Даурский край и Забайкалье считались землями золотоносными, людей, разбогатевших на золоте, здесь было много, очень много, но далеко не все они спешили раскошеливаться на поддержку атамана и его войска. Значит, надо было их заставить… Единомышленников в сем деле Маша нашла в лице полковника Степанова, командира бронепоезда атамана, а главное, в лице адъютанта своего мужа, есаула Владимира Торчинова.
