Тупой звук удара барки о причал заставил его опомниться. Он протянул руку Генриетте Трэдд, чтобы помочь ей сойти на берег. Широкие сверху рукава ее накрахмаленной белой блузы трепетали, как крылья. Вуаль с белыми мушками, свисая с полей ее соломенной шляпы для водных прогулок, доходила до белой ленты, завязанной под подбородком. Билли уже привык видеть ее в густой черной вдовьей мантилье до самого пола. Этот переход от гнетущих тяжелых черных одежд к ослепительно белому полотну казался утверждением того, что жизнь продолжается.
– Позвольте сказать вам, миссис Трэдд, – пробормотал молодой священник, – что выглядите вы просто прекрасно.
Генриетта улыбнулась:
– Позволяю, мистер Баррингтон, и благодарю вас. Знаете, я часто думаю, что негры понимают в жизни больше, чем мы. Когда у них траур, они носят белое. Я подумала, что окружать невинное дитя сплошной чернотой было бы слишком грустно. Поэтому сегодня мы все решили последовать примеру наших слуг. – Генриетта обернулась на церковь. – Как очаровательно, – вздохнула она, – свет сквозь туман. Я всегда радовалась, что здесь нет цветных витражей.
Наконец все сошли с барки и нестройной толпой двинулись вверх; первым шел Билли, за ним – члены семей Трэдд и Гарден, а в середине процессии покачивался младенец. Его несла огромная мускулистая негритянка в высоченной белой шелковой шляпе, на которой красовалось множество цветов и птиц. На мощных вытянутых руках вровень со своим внушительным бюстом она держала громадную, покрытую кружевом подушку. На ней и спал ребенок, чье крошечное личико почти совершенно терялось в вышитом чепце, а тельце утопало в складках шелка и кружевах крестильной рубашки, которую в семействе Трэдд надевали на всех младенцев уже восемь поколений.
Крестными отцами младенца были Когер и Энсон. Когда Билли спросил об имени ребенка, Когер звонко и уверенно подсказал: «Стюарт Эшли Трэдд», а Энсон промямлил что-то неразборчивое.
Маленький Стюарт проснулся и заплакал, когда на его покрытую пушком голову попала вода. У Маргарет сделался такой вид, будто она тоже вот-вот расплачется. Она начала что-то лепетать, то ли извиняясь, то ли оправдываясь, но Генриетта успокаивающим жестом положила руку ей на плечо.
– Не волнуйтесь, милая, – ровным голосом сказала старшая из женщин. – Младенцы в таких случаях всегда плачут. Так они показывают, что им есть дело до происходящего.
Церемония продолжалась всего несколько минут, но этого хватило, чтобы солнце разогнало застоявшийся утренний туман. Когда ее участники вышли из церкви, все снаружи уже сверкало. Капли росы блестели в траве, в листве деревьев и кустарников, а мокрые пряди испанского мха свисали, как каскады бриллиантов.
– О Господи, – вздохнула Маргарет, – какая прелесть!
Она сорвала с головы шляпу, длинные булавки уже не сдерживали ее волос, они рассыпались по плечам, и от избытка чувств она закружилась в танце. Солнце пронизывало ее серебристые кудри, отражалось матовым блеском от ее гладкой свежей кожи. Маргарет вся лучилась молодостью, красотой и счастьем.
Билли во все глаза глядел на девушку, ощущая за спиной присутствие слишком молчаливого, слишком спокойного Энсона. Чернокожая женщина протестующе вытянула свою огромную руку:
– Оставьте эти дурачества, мисс Маргарет. Вы выбьетесь из сил и, чего доброго, заболеете.
Маргарет, по-прежнему танцуя, приблизилась к ней:
– Занзи, не порть мой праздник. Ты мрачная, как дождевая тучка в солнечный день. Посмотри, как все вокруг красиво. И как я счастлива. На мне настоящее платье, а не этот ужасный траур, и у меня снова есть талия.
– Вы только-только родили, миссис Маргарет. Вам надо лежать в постели, а вы гарцуете, как цирковой пони.
– Фи, Занзи, ты не устала меня воспитывать? Идем лучше, я представлю тебя мистеру Баррингтону. Ты же любишь проповедников. – И девушка потянула огромную женщину за руку.
– Это моя няня, из нашей усадьбы, мистер Баррингтон. Она растила меня с пеленок, а теперь мама отпускает ее в Барони, и она будет нянчить Стюарта. Это прекрасно, правда ведь, это замечательно?!
Билли слегка поклонился и сказал:
– Здравствуйте.
Женщина в ответ сделала короткий тяжеловесный реверанс. У нее было такое безмерное чувство собственного достоинства, что Билли на мгновение ощутил себя совсем мальчишкой.
Вскоре все участники церемонии, и Билли в их числе, расположившись в барке, отправились в Барони. Молодой священник сидел в окружении членов семейства Гарден. Джейн Гарден развлекала его рассказами об огромной чернокожей женщине, стараясь говорить тихо, почти шепотом.
– На самом деле ее зовут Занзибар, – объясняла дама. – Ее мать звали Салли. До войны она была рабыней и прислуживала у нас по дому. Так вот, в библиотеке у мистера Гардена стоял огромный глобус, и Салли была от него просто без ума. И чуть ли не в самый первый месяц беременности она раскрутила этот глобус, а потом придержала пальцем. Палец, конечно же, попал на какую-то страну. И мистер Гарден прочел Салли ее название. Отсюда и имя. Потом мы долго смеялись, перебирая другие имена, которыми могли наградить нашу Занзи. Представляете, ее матери ничего не стоило ткнуть пальцем, к примеру сказать, в Россию.
Но когда Маргарет училась говорить, со словом «Занзибар» ей было никак не справиться. «Занзи» – и все, на большее ее не хватало. Так оно и закрепилось с тех пор.
– С вашей стороны очень великодушно, миссис Гарден, что вы отпускаете Занзи в Барони.
Джейн Гарден прикоснулась к уголку левого глаза. На перчатке у нее осталось влажное пятнышко.
– Это не великодушие, мистер Баррингтон. У меня легче на сердце, когда Занзи там. Бог дал мне Маргарет, когда я была уже в годах. Мне было под пятьдесят, когда она родилась. Теперь она сама стала матерью, но для меня она по-прежнему ребенок. И я счастлива, что в Барони за ней будет присматривать ее няня.
Я не могу забыть: когда Маргарет была совсем малюткой, она каждую зиму болела крупом. И Занзи раз за разом спасала ей жизнь. Она не отходила от девочки ни днем, ни ночью, меняя влажные от пота пеленки, и чайник для ингаляций все время кипел под пологом, который мы натянули вокруг колыбели.
А потом, когда наступил черед краснухи и ветрянки, Занзи тоже не покидала той комнаты, которую мы затемнили, чтобы свет не резал глаза моей девочке. Занзи обтирала Маргарет губкой, чтобы ее меньше мучил жар, или просто сидела и держала ее за ручки, чтобы малютка не чесалась и на коже у нее не осталось шрамов.
Она ни в какую не хотела даже пускать меня в эту темную комнату. Когда случались беды и неприятности, она брала на себя все материнские обязанности и была ближе к ребенку, чем я, родная мать. И мне гораздо спокойнее, если Занзи будет рядом с моей маленькой девочкой.
