Но ее родители любили Гарри. Его вообще все любили. Женевьева была уверена, что ей удастся убедить и мать, и отца дать разрешение на брак.
На осенний праздник в дом Эверси гости съезжались несколько дней, кто верхом, кто в экипаже. Гарри приехал накануне вечером, Миллисент — поздно ночью. Потирая заспанные глаза, она поспешно легла в отведенной ей спальне и скорее всего еще спала сладким сном наверху или потягивала из чашки шоколад, отбрасывая со лба пышные пряди русых волос. Миллисент не любила рано вставать. Обычно она последней покидала бал и последней поднималась утром. Женевьева же пробуждалась с первыми лучами солнца, словно птичка, и ничего не могла с собой поделать. Гарри тоже рано вставал, у него было полно энергии, и день всегда был для него короток, поскольку он еще не попал в ловушку азартных игр, не лазил по шпалерным решеткам в окна замужних графинь и не делал других подобных вещей, после которых молодой человек обычно поздно возвращается к себе в комнату, а потом все утро храпит в постели, швыряя ботинком или другим попавшимся под руку предметом во всякого, кто осмелится постучаться в дверь до полудня.
Итак, Женевьева и Гарри встретились за завтраком, где он с рассеянным видом поглощал яичницу. Гарри вел себя робко и едва ли не ковырял носком землю. Женевьева никогда его таким не видела.
После долгого откашливания он наконец произнес:
— Я хотел бы кое-что с тобой обсудить, Женевьева. Пойдем погуляем?
О Миллисент он даже не упомянул.
Обычно без нее они не выходили на прогулку.
Наконец-то, наконец-то!
Тук-тук-тук… Сердце Женевьевы билось в такт ее шагам, словно эхо. В груди крепло радостное чувство. Вокруг них простирались поместные земли Эверси, такие родные, знакомые в любое время года, постепенно погружающиеся в осенний сон в ожидании зимы.
Они немного поговорили об общих вещах. Но чем дальше от дома, тем молчаливее становился Гарри, пока наконец он едва вообще что-либо говорил..
Они остановились под деревом.
Гарри все не решался заговорить. Он наклонился и поднял с земли алый листок. Бережно положил его на ладонь и принялся изучать, словно это было живое существо.
Наконец он взглянул на Женевьеву. Бледно-голубые глаза Гарри были мерцающими, как море в солнечный день, когда он подумывал выкинуть какую-нибудь шутку. Ясными, как весеннее небо, они становились, когда он бывал серьезен. Женевьева умела узнавать чувства Гарри по его глазам.
Он откашлялся.
— Женевьева, я должен сказать тебе нечто важное.
Тук-тук-тук…
— Да, Гарри?
«Я тоже тебя люблю, Гарри».
На миг ей вдруг показалось, что их скрыла прозрачная хрустальная дымка. Все засияло и засверкало невиданными красками. Даже нервы Женевьевы превратились в стекло. Если Гарри коснется ее, то услышит хрустальный звон.
Коснется ли он ее, когда сделает предложение? Поцелует ли?
Женевьева представляла этот миг с тех самых пор, как Гарри поцеловал ее руку при первой встрече в саду во время бала. Она надолго запомнила его губы, и ей очень хотелось узнать, каково будет их прикосновение к ее губам. Вновь и вновь она мысленно переживала легкое касание кожи и знала, что даже если тот мимолетный поцелуй мог зажечь в ее крови такой огонь, то настоящий поцелуй…
Господи, она так давно мечтала об этом настоящем поцелуе!
Женевьеве стало жарко, ее щеки залил румянец. «Пожалуйста, прошу тебя».
— Да? — чуть слышно прошептала она.
— Женевьева, я бы очень хотел…
Гарри с трудом сглотнул. На лбу у него выступили бисеринки пота.
— Да, Гарри? — прошептала Женевьева.
Она приблизилась к нему. Ей хотелось запомнить все до последней мелочи, чтобы потом рассказывать об этом своим внукам. Гарри был так близко, что она заметила крупные поры на его коже, на которые прежде не обращала внимания, золотистые кончики его ресниц, волоски в носу, хотя разве в такой романтический момент можно было думать о волосках в носу? Однако от правды никуда не деться, но ведь это волоски Гарри, а значит, обожаемы ею.
И тут Гарри набрал полную грудь воздуха, словно лучник, натягивающий тетиву, шумно выдохнул, так что у Женевьевы чуть не взвились волосы, и произнес:
— Я бы очень хотел жениться…
«Да!»
— …на Миллисент.
Гарри с облегчением улыбнулся, глядя на Женевьеву.
— Уф! — тихо выдохнул он, вытащил из кармана платок и отер лоб.
Женевьева устояла на месте. Ее губы чуть раскрылись от удивления, словно он внезапно ударил ее под ребра тростью.
Последовало тягостное молчание.
— Мой отец считает, что мне пора жениться, и я с ним согласен. Я собираюсь сделать ей предложение во время праздника и хотел, чтобы ты узнала первой.
Ну конечно, Женевьева просто ослышалась. Гарри пошутил. Однако его лицо покрылось красными пятнами — лицо пристыженного мужчины. Ему явно было неловко, и чувствовал он себя беззащитным, как голые деревья вокруг. В его глазах светилась робкая мольба.
Внезапно Женевьева почувствовала, будто у нее отнялись руки и ноги.
— Ах, Миллисент…
Гарри замолчал, сладко улыбнулся, и его взгляд потеплел. Внезапно Женевьеве стала ненавистна его улыбка, и ей больше не хотелось знать причину, которая заставляла его улыбаться.
— Она так не похожа на нас, таких благоразумных, и ей нужен именно такой муж, как я.
Благоразумных! Благоразумных? Только не это.
Очевидно, Гарри еще не исчерпал запас красноречия.
— Нет, она такая беззаботная и непосредственная…
Его слова звучали словно обвинительный акт. Сердце Женевьевы не было каменным. Хотя в данный момент так было бы лучше.
— И она жизнерадостна, ничего не боится. Она так откровенна, и с ней интересно…
Гарри говорил о Миллисент, как о спаниеле.
— А мы с тобой мудрее и взрослее, верно?
Женевьеве едва минуло двадцать лет. Взрослая? Мудрая?
— И поскольку ты ее тоже любишь…
«Уж точно не так, как ты».
— …я решил сказать все тебе, потому что больше не мог сдерживаться. Мне было невыносимо скрывать это от тебя, моего самого дорогого друга.
Друга… Сейчас Женевьева предпочла бы, чтобы он выбрал другое слово. Хотя бы «росомаха».
Гарри принялся крутить листок между пальцев.
— Я хотел, чтобы ты узнала об этом первой, Женевьева. Хотел услышать твое мнение. Если ты не против, — неловко добавил Гарри. — Ты так добра. Ты всегда так добра.
«Ты всегда так добра»? Гарри никогда не был так изысканно вежлив. Никогда не говорил так официально. Все запуталось ужасным, непостижимым образом. Верх оказался внизу, черное казалось белым, реки повернули вспять, а все Эверси стали просто обожать Редмондов…
