Я же сидела с золовками на женской половине дома и, как и они, дрожала от страха и молилась.
А ночью в Константинополе начался пожар. Латиняне подожгли ту часть города, что отделяла их от греков. Запылали кварталы на побережье Золотого Рога. Наверное, в том пожаре сгорело столько домов, что хватило бы на три города у франков или немцев.
Наш дом тоже был охвачен пламенем, и мы — все, кто оставался в доме, женщины и слуги, в отчаянии кинулись бежать к церкви Святой Софии, где надеялись найти защиту и встретить своих родичей-мужчин. На улицах уже бесчинствовали захватчики. Наступила ночь, но в отсветах пожара все было хорошо видно, и двое или трое латинских ратников заметили трех знатных горожанок и набросились на нас. Мы закричали и кинулись бежать. Я успела втолкнуть золовку-вдову, что была с ребенком, в какую-то дверь, а сама метнулась в сторону, но тут край моего покрывала схватили цепкие руки разбойника. Я быстро отстегнула покрывало и бросила его на голову латинянина. Он на мгновение запутался в длинной ткани, что позволило мне скрыться. Я нырнула в темноту под защиту каменной стены, но успела заметить, как два других разбойника схватили мою золовку-монахиню, и она страшно закричала, забилась в их руках. Я бы все равно не смогла помочь несчастной спастись от насильников, а потому побежала прочь, чтобы спасти хотя бы самое себя. С тех пор я не видела больше моих золовок и не знаю, что с ними сталось. Сама же я, чуть живая от страха, все-таки добралась до церкви Святой Софии. Но родичей своего мужа я там не застала, да и другие греки почему-то спешно покидали храм, бежали кто куда, спасаясь и от латинян, и от пожара. Но я верила, что именно в храме надо искать защиты. Я стала молиться перед иконами, надеясь, что святые защитят храм. И впрямь огонь, охвативший многие дома и дворцы, остановился у стен Святой Софии. Но ничто не могло остановить алчных грабителей. Я услышала их крики и грубый хохот — и тут же кинулась к боковому приделу церкви, присела в углу за колонной. Оттуда я с ужасом наблюдала, как пьяные захватчики разоряют храм. Не понимая красоты и святости церковных предметов, хищные варвары готовы были разбить их и ободрать, лишь бы унести с собой побольше золота, серебра, жемчуга, слоновой кости и драгоценных камней. Они разрубали на куски алтари и делили их между собой. Скоро множество священных сосудов редкой красоты валялось на полу вместе с кусками золота и серебра, которым были обложены кафедры и амвоны. Все эти драгоценные предметы оказались тяжелы, и грабители, желая побольше увезти, ввели в притворы храма лошадей и мулов. Животные пугались блестящего пола и не хотели идти, но воины хлестали их и тащили силой. Кровь и нечистоты оскверняли священный пол храма. В разгар этого неистового грабежа кто-то из захватчиков додумался привести с улицы гулящих женщин и заставить их голыми плясать на главном престоле собора. Я сидела в углу ни жива ни мертва, зажмурив глаза, чтобы не видеть такого святотатства. Но тут один из грабителей — кажется, венецианец, заметил в боковом приделе икону в драгоценном окладе, кинулся к ней и обнаружил мое укрытие. С довольным хохотом он вытащил меня из-за колонны и стал толкать к тому месту, где плясали уличные женщины. Другой латинянин пришел ему на помощь и попытался сорвать с меня одежду. Я закричала. И в этот страшный миг передо мною вдруг возникли горящие черные глаза молодого незнакомца, когда-то встреченного возле церкви. Он крикнул моим мучителям по-итальянски (тогда я уже немного разбирала латинские языки): «Отпустите ее, она моя!» Подбежав, он шепнул мне на ухо по-гречески: «Пойдем со мной, я спасу тебя от насильников». Юноша был одет в венецианские доспехи и по виду ничем не отличался от других грабителей, а из его заплечного мешка выглядывало горлышко драгоценного сосуда и край дорогого оклада иконы. Но я почему-то сразу же поверила ему. Да и все равно у меня не было другого выхода, и я молча протянула руку своему спасителю. Оттолкнув пьяных наглецов, он повел меня из церкви. Я так ослабела от страха и бессонницы, что шла, спотыкаясь, почти не различая дороги, а перед глазами у меня стелилась мутная пелена, в которой гасли отблески пожара. Юноша привел меня в какой-то дом, что находился в незнакомом мне квартале. Этот маленький приземистый дом был совершенно пуст: видимо, хозяева-греки в страхе покинули свое жилище, или же их выгнали оттуда. Я в изнеможении опустилась на скамью и, подняв голову, встретилась глазами со своим спасителем. Видно, он прочел в моем взгляде недоверие, потому что сразу же поспешил меня успокоить:
— Не бойся, госпожа, я не из тех грабителей-венецианцев, которые вместе с французами и немцами захватили ваш город. Я генуэзец, а Генуя и Венеция давно соперничают в делах морской торговли. Я ненавижу венецианского дожа Энрико Дандоло, хищного старика, который разорил и погубил нашу семью. И я верю, что дождусь того часа, когда его проклятые кости будут брошены в выгребную яму. Поверь, я сочувствую грекам, ведь они тоже христиане, хоть и не подчиняются Папе. — Он положил на пол свой мешок и пояснил: — Эти редкие вещи я взял не из жадности, а чтобы спасти их: ведь грабители могут переплавить священные сосуды, а иконы испортить, отодрав с них драгоценные оклады. Но я люблю все красивое и пытаюсь хоть что-нибудь уберечь.
В углу стоял огромный сундук, куда юноша и поместил свою добычу. Там уже лежали другие ценные предметы из константинопольских храмов. У меня не хватало сил чему-нибудь удивляться и о чем-то говорить. Юноша, видимо, понял это и не стал докучать расспросами, а только сказал:
— Меня зовут Микеле. По-гречески это будет Михаил. Наверное, ты голодна, поешь.
Он дал мне хлеба, сыра и разбавленного вина. Лишь увидев еду, я почувствовала, как сильно проголодалась, ведь почти трое суток в осажденном городе мне было не до еды и не до сна. Когда я утолила голод, меня тут же сморил сон, и я, не раздеваясь, упала на какой-то тюфяк, прикрытый шкурами. Заснув на рассвете, я проснулась поздним вечером, почти ночью. И обнаружила, что лежу на кровати, разутая, раздетая до рубашки и укрытая меховым плащом. Мне было очень тепло и уютно, но не от меха, а от живого тепла, которое исходило от Микеле, лежавшего рядом со мной. Возле нашего скромного ложа горела свеча, и при ее неярком свете я рассмотрела могучие обнаженные плечи молодого генуэзца. Почувствовав, как я пошевелилась, он тут же открыл глаза и, улыбнувшись, обнял меня. И я не оттолкнула его, потому что мне нравились его сильные и одновременно нежные объятия.
— Как зовут тебя, красавица? — спросил он, приблизив свои губы к моему лицу. — Ты, видно, не гречанка?
