Неистовые, нечеловеческие, дикие звуки стремительно сменялись один другим, и, казалось, весь гнев композитора вылился в этой импровизации но мало-помалу грозные звуки, похожие на поток бурных волн стали утихать и заменились более нужными, мелодичными, напоминавшими журчание спокойно текущего ручейка.
Фридрих никогда не ощущал столь сладостного настроения, музыка огненной струей проникала в его жилы, как укрепляющий напиток, возбуждающий нервную и умственную деятельность; он чувствовал какую-то лихорадочную жажду жизни и понял, что был рожден, именно, для этой неведомой жизни, которой он так долго и так безнадежно жаждал.
Одна лишь музыка могла удовлетворить эту душу, питавшую отвращение к действительной жизни.
Живопись и ваяние своими резкими красками и формами изображаются жизнь во всей ее наготе, — должны были быть Фридриху столь же ненавистны, как и самая жизнь. Поэзия воспевает, ее устами говорят, люди, и как бы она ни была возвышенна все-таки, благодаря рельефности изображений и определенности слова, она обрисовывает умственную или физическую красоту. В музыке же нет ничего определенного, она подобна божественному лепету, который не уподобляется человеческому голосу, а всегда стремится к неуловимому и недосягаемому идеалу: она, именно, та возвышенная мечта, которой, не суждено осуществиться на земле. Одним словом, музыка была восторженным и идеальным олицетворением девственной души Фридриха, необъяснимо и упорно стремящейся к несбыточному я неосуществимому. Ганс Гаммер продолжал играть, примешивая к дрожащим звукам разбитого инструмента гостиницы свой отрывистый резкий голос, иногда болезненно поражавши слух, иногда же переходивши в нежную женственную жалобу. Будь Фридрих сколько-нибудь знаком с творениями Ганса Гаммера, он тотчас узнал бы в этой строгой последовательности модуляций наиболее выдающейся мотивы «Рыцаря Клиндора», «Рыцаря Лебедей», «Певцов Эйзенбаха», «Флориса и Бланшфлора» Быть может, этот знаменитый артист в минуты упадка духа — свойственная даже и самым сильным натурам, и который является неизбежным следствием нервного возбуждения, ощущая потребность вернуть угасавшую энергию с помощью творений великих классиков и дочерпнуть новую силу в собственной гениальности.
Смотря по тому, раздавалась ли тихая, нежная мелодия, или же бешеные, дикие звуки — Фридрих то уносился мечтой в неведомый ему рай, в котором не было ничего земного, и где, каким-то чудом, и цвета, и формы превращались в одни лучезарные звуки; то перед ним будто разверзался ад, не имевший ничего общего с тем, о котором трактует библия, и в котором казни заменены идеально-гармоническим блаженством: глаза его наполнялись слезами, а душа преисполнялась восторгом. Когда музыка и голос на минуту смолкли, Фридрих не мог удержаться от рыданий ввиду такого резкого перехода из этого восторженного настроения к действительной жизни; но, вот, звуки снова полились, и Фридрих снова поддался их чарующему влиянию и слушал долго, долго…
После смерти отца, Фридрих наследовал престол и в первое время делал смотры своим войскам, разъезжая на белом коне между рядами блестевших на солнце белых и голубых мундиров, приветствуемый оглушительными криками народа; но вслед за коронацией, он немедленно удалился в уединение и всецело предался музыке. Напрасно королева Текла — в высшей степени тщеславная и самолюбивая женщина — старалась привлечь его к политическим делам и посвятить во все тонкости дипломатии, Фридрих ничего не хотел слышать и, скрываясь от преследований своей матери, искал убежища в хижине своей кормилицы, построенной у подножия горы. Он вступил на престол с единственною целью, насколько возможно способствовать процветанию того искусства, которому он обязан был минутами высшего наслаждения, и выдвинуть личность великого гения. Фридрих призвал к себе Ганса Гаммера в Нонненбург, осыпал почестями и настолько благоговел перед ним, что власть Ганса Гаммера была сильнее, чем Фридриха; народ повиновался своему королю, а король — великому артисту. Даже герб Тюрингский имел форму капельмейстерского жезла. В то время, когда оскорбленные и униженные министры его заседали в совете, сам Фридрих по целым дням предавался сладостным мечтаниям, и старался, разобрать партитуры своего учителя, извлекая мелодичные звуки из спутанных черных и белых нот, разложенных перед ним. Театр в его столице был самым замечательным во всей Германии, и все знаменитые певцы и певицы приглашались для исполнения произведений Ганса Гаммера. Во время спектакля, Фридрих сидел один в глубине своей ложи — куда не допускался никто, чтобы не нарушить всей полноты его упоения — там он с жадностью упивался сладостными звуками, вместе с которыми, как бы на ангельских крыльях, уносились все его грезы.
Одно лишь обстоятельство, случившееся через нисколько дет его царствования, — отвлекло Фридриха на некоторое время от единственной его страсти к музыке, охватившей все существо его. Согласно придворному этикету, он должен был посетить иностранный двор, во время открывавшейся там всемирной выставки. Увидав там королеву, владетельницу обширного государства, Фридрих пленился ее необычайной красотой; она казалась ему неземною, недоступной и не похожей на всех виданных им доселе женщин. Будь она из тех женщин, к которой, по равенству из положений, он имел бы право приблизиться, заговорить с нею, и питать надежды на обоюдное расположение — он или не заметил бы ее, или отвернулся бы с презрением; но хотя Фридрих был сам король, она казалась ему настолько величественною, недосягаемого и идеальною, что он сравнивал ее лишь со своими грезами. В силу невозможности быть любимым, он влюбился сам до безумия. Но, не смотря на то, не искал случая быть с нею и часто видеть ее, ибо вблизи и она оказалась бы не выше грустной действительности! Он боготворил лишь тот идеал, который составил о ней, и потому поручил своему камергеру, Фледро-Шемилю, просить портрет королевы; ему было достаточно иметь перед собой хоть призрак своих грез. Но согласится ли она дать свой портрет, который был для него теперь лишь обманчивым призраком — лучшим, однако, чем сама действительность — и который ярко светился ему вдали, в то время, когда он уносился мечтою, под гармоничные звуки музыки, в неведомый мир бестелесных духов.
Между тем, Лизи страдала в уединении Лилиенбурга. Куда скрылся тот, кого она так сильно полюбила? До нее дошли слухи об его восшествия на Тюрингский престол. Почему же нет от него никаких извести? Почему он не пишет ей, если не может приехать? — и бедная Лизи заливалась горькими слезами до тех пор, пока, однажды, королева Текла, найдя ее в таком отчаянии, не сказала ей:
