Для себя она решила, что отыщет какой-нибудь способ, урвет полчаса, чтобы показать Литуню Марьяну. Пока об этом не было речи. Устройство Кароля в гостинице, обсуждение разных срочных дел и представление Литуни на Польной — все это заняло довольно много времени.
Пани Гражина внимательно присмотрелась к ребенку и сделала заключение, что она похожа на отца, а Куба крякнул и спросил:
— Так что у тебя слышно, малая?
Анна была разочарована таким приемом девочки, ее дочурки, которая, разумеется, не единственное чудо света, но безусловно самый очаровательный и наиболее развитый ребенок, которого она когда-нибудь встречала.
Вечером, оставшись наедине с мужем, Анна хладнокровно слушала его жалобы, мягко, но решительно избегала его ласк и готовила себя к длинному разговору, смыслом которого должно было быть: они должны расстаться, потому что она любит другого.
До разговора, однако, не дошло. В комнате было почти темно. Во второй рядом спала Литуня. Ее глубокое дыхание было ровным. Бонна ушла в кино, и они остались одни.
Если попытки ласк со стороны Кароля становились все более изобретательными, то способствовали этому не только обстоятельства, но и слабеющее сопротивление Анны: тело требовало своего, щепетильность уменьшалась и супружеская обязанность была исполнена.
Банкет должен был начаться в восемь, а уже в семь часов пани Гражина была готова. Волнения не было. За свою долгую жизнь она участвовала во многих подобных торжествах и столько раз выступала, что и сегодняшний юбилей, хотя он был ее собственным, не мог вывести из равновесия ее идеальную нервную систему.
Стоя перед зеркалом в новом черном бархатном платье, она присматривалась к себе не столько с удовлетворением, сколько с признанием. Высокомерная, серьезная и почти красивая в ореоле седых волос, в своей величественной здоровой старости, она была такой, какой желала быть. Ее собственный взгляд, самый придирчивый из критиков, не мог в отражении всей фигуры отыскать ничего, абсолютно ничего, что бы ей хотелось изменить в себе. Именно так она представляла свою старость и до такой старости дожила.
— Старость, — усмехнулась она, — и, отвернувшись от зеркала, медленно приблизилась к стене, на которой висел большой написанный маслом портрет молодой высокой девушки в бальном атласном платье.
Так она выглядела пятьдесят лет назад…
— Старость, — повторила она с оттенком удивления.
Она вовсе не чувствовала себя старой, скорее наоборот! Та девушка на портрете, тоже серьезная и горделивая, тоже представляющая образец физической и духовной гармонии, никогда не была молодой. Может, это вытекало из ее характера, а может быть, объяснялось тем, что на молодость у нее не было времени.
Нет, пани Гражина не чувствовала себя старой. Годы прошли через ее жизнь очередностью дат — дат, составляющих пятидесятилетний календарь совещаний, съездов, встреч, визитов и собраний. Время мчалось мимо нее. Оно касалось ее деятельности, ее работы, ее обязанностей, но не се самой. Все, что составляло се личную жизнь, не занимало почти места в этих пятидесяти годах. Она не жила для себя. Она жила для всех, для народа, для общества, и именно сегодняшний юбилей должен быть видимым выражением благодарности, почитания и верности со стороны общества, которые она вполне заслужила.
Это не будет манифестацией, а лишь честно заработанной наградой, и она примет ее с высоко поднятой головой, с полной осознанностью права на эту награду.
Все, с кем она сотрудничала, кто близко присматривался к ее неустанной работе, кто ценил ее деятельность, соберутся сегодня на банкете или пришлют поздравительные телеграммы. Уже с утра пани Гражина получила их несколько десятков.
Она просмотрела их еще раз и решила показать эти свидетельства признания сыну.
Она постучала к нему. Он сидел у стола и раскладывал пасьянс, бормоча себе что-то под нос. Посмотрев исподлобья на мать, он спросил:
— Что это мама сегодня такая нарядная?
— Я же тебе говорила, а вообще-то ты бы мог узнать и из газет, что сегодня отмечается пятидесятилетний юбилей моей деятельности. Видишь, сколько телеграмм получила!
Она хотела положить перед ним пачку телеграмм, но Куба крикнул:
— Мама, что ты делаешь! Пасьянс! О Боже, все карты мне передвинула! Вот дьявол, сам не знаю теперь, смогу ли уложить так, как было!
Пани Гражина отшатнулась и закусила губу.
— Я думала, — помедлив, сказала она, — что для тебя важнее твоя мать, чем пасьянс.
— Ну вот, местное слово, теперь не знаю, где лежала эта восьмерка треф, — плаксивым голосом причитал Куба.
— Ты меня даже не поздравил. Ты плохой сын, Якуб.
— Ну, я поздравляю тебя, но это еще не повод, чтобы мешать кому-нибудь раскладывать пасьянс. Вот здесь лежала дама пик, но сейчас я не знаю… Мама, ты не заметила, не лежал ли на пиковой даме бубновый валет?..
Пани Гражина ничего не ответила. Она измяла в руке телеграммы и вышла. В прихожей света не было. Она остановилась здесь и неподвижно стояла.
В квартире царила абсолютная тишина.
«Как же я одинока!» — подумала пани Гражина.
Ванда тоже не помнила о юбилее матери. Наверное, она читала о нем, но не считала нужным поздравить. Не чувствовать долга. Можно иметь другие взгляды, можно быть злой, испорченной женщиной, но хотя бы из приличия помнить о таком важном, таком торжественном дне. Куба — другое дело. Это глупый парень. Просто кусок мяса, но Ванда!.. Подлая.
Пани Гражина чувствовала, что презирает своих детей, что просто брезгует ими. Первая попавшаяся секретарша или сотрудник были во сто крат ближе ей, чем эти двое. Родные дети… О, если бы все дети так относились к своим матерям, чего бы стоили тогда возвышенные лозунги, провозглашенные пани Гражиной Ельской-Шермановой, депутатом и председателем, юбилей которой сегодня отмечался! Не ирония ли это судьбы, что именно она обречена иметь таких детей, такой семейный очаг, пустой, холодный, безразличный, дом, в котором жителей ничто не связывает…
