– Молли?..
– С тобой все в порядке? – спросила она, пытаясь и не умея скрыть свою озабоченность.
Вместо ответа он сделал шаг ей навстречу.
Ее захлестнула паника.
– Не смей ко мне подходить! Стой, где стоишь!
Он остановился.
– Молли, я…
– Если я побегу, ты меня не догонишь.
Он стоял против света, и Молли не видела выражения его лица. Зато она слышала, как Остин издал гортанный звук, напоминавший смешок. Потом послышался другой звук – какой-то сдавленный, в котором уже ничего от смеха не было.
Это что же – рыдание? Не может быть!
Остин в жизни слезинки не пролил. Сам как-то раз ей об этом говорил.
Неожиданно Остин повернулся и рванулся к двери. Выскакивая из дома, он задел больным плечом о дверной косяк.
В глазах у него полыхнуло пламя. Пришла боль.
С тех пор, как с ним случился удар, боль приобрела в его сознании цвет. Она могла быть белой, желтой, даже красной. Красная боль хуже всего. Но и черная тоже не подарок…
Такие мысли навещали его сознание, пока перед его глазами подобно фейерверку вспыхивали разноцветные сполохи.
Согнувшись и сжимая правой рукой ушибленной плечо, он оперся спиной о стену дома. Он вслушивался в свой организм, пытаясь проследить, как боль, зародившись в плече, спускалась волной по его больной руке и искрами расходилась по пальцам.
Боль.
Впервые он приветствовал ее приход. Ему хотелось задрапироваться в нее, как в тогу. Почему? Потому что там, в доме, он дал слабину. Он заплакал.
То есть чуть не заплакал.
Как это она сказала? «Ты меня не догонишь»?
И голос у нее при этом дрожал. Он поселил у нее в душе страх. Боже, как и когда это случилось?
Боль постепенно стала его отпускать. Ему стало легче. Настолько, что Остин смог отлепиться от стены дома и выпрямиться.
Сделав несколько неровных шагов, он рухнул на зеленую траву лужайки.
Господи, сделай так, чтобы она ушла, чтобы не видела его в таком состоянии. Пусть отправляется к себе в спальню и ложится в постель. Все равно она ему не поможет. Ему никто не в силах помочь.
Усталость овладела им до такой степени, что он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, а перед глазами у него все расплывалось: двоилось, троилось, таяло в синем предутреннем воздухе…
А потом на него стал наваливаться сон – обволакивал его своими мягкими лапами, лишал слуха, зрения, воли…
– Остин?
Он приоткрыл тяжелые, будто отлитые из свинца веки.
Над ним стояла Молли, а у нее над головой виднелось синее, с начинавшими блекнуть звездами небо.
– Уй-ди…
Он хотел сказать «убирайся», но это слово было длинным-предлинным, почти бесконечным, а когда ты вымотался до крайности, говорить очень тяжело. Почти невозможно…
Неожиданно его губы зашевелились, и Остин произнес слова, которых никак от себя не ожидал:
– Прости меня…
Эти два коротких слова словно повисли в предрассветном воздухе.
«Прости меня, прости меня, прости меня…»
– Что ты сказал? – спросила Молли, будто отказываясь верить своим ушам.
– Ничего.
Остин чувствовал, как она колебалась: верить, не верить…
– Ничего, – повторил он. – Я ничего не говорил.
Он не мог смотреть ей в глаза.
– Уходи, а… – попросил ее Остин хриплым, надломленным голосом. – Уходи… очень тебя прошу.
Она еще с минуту над ним стояла.
О чем она думает? Осуждает ли его? Ненавидит? Эти вопросы даже сейчас не давали ему покоя. Все-таки болезнь сделала его сентиментальным. Даже слишком.
А потом Молли повернулась, чтобы уйти. Пока что в дом, а потом, поутру, – из его жизни.
Он знал, что если она уйдет, то уйдет навсегда, и его сознание всячески этому противилось. В душе у него рождался вопль: «Останься, не уходи!»
Неожиданно пришло ясное, как день, осознание происходящего: она его победила.
Совершенно обнаженная – за исключением крохотной алой полоски материи, прикрывавшей промежность, и алых же туфельках на высоких каблуках, – Габриэль сладострастно извивалась вокруг никелированного столба, торчавшего, как гвоздь, в центре эстрады. Когда застучал барабан, она стала ритмично, в такт с его ударами вилять бедрами.
В зале было душно и воняло пролитым на пол пивом. Обычно запах табака Габриэль не беспокоил, но в этот вечер сломался вентилятор, и висевший в воздухе сигаретный дым напоминал облако густого уличного смога. Другими словами, окружающая обстановка в тот вечер достала даже такую непробиваемую женщину, как Габриэль, и у нее ужасно разболелась голова.
Это был ее последний выход, и она с нетерпением ждала, когда закончится номер. Тем более что любоваться на ее прелести было особенно некому. Все мало-мальски симпатичные парни уже ушли, и на нее глазела только жалкая кучка алкоголиков и чрезвычайно странных типов, которые выбираются из своих нор только под покровом ночи.
Один из таких странных парней гипнотизировал ее взглядом все четыре выхода подряд, и от этого стеклянного, остановившегося взора у нее по коже ползли мурашки. В настоящий момент этот тип созерцал ее промежность, которая притягивала его взгляд, словно магнитом.
Не сводя с Габриэль глаз, парень поднес ко рту бутылку с пивом и, прежде чем сделать глоток, провел кончиком языка по своим коричневым, словно запекшимся губам.
Вот урод-то, подумала Габриэль и решила, что обычная нормальная работа в дневное время имеет ряд преимуществ перед ее ремеслом. Не всегда, конечно, но в такие вечера, как этот, уж точно.
Наконец музыка умолкла и прожекторы на эстраде стали один за другим гаснуть.
– Заведение закрывается через десять минут, – объявил Джино. Он был занят тем, что загружал в холодильник запасы спиртного, предназначавшегося для завтрашнего праздника жизни.
Габриэль с облегчением вздохнула, собрала разбросанные по полу детали своего легкомысленного сценического костюма и отправилась в комнату для переодевания.
Глянув на себя в огромное – во всю стену – зеркало, Габриэль при свете слепящих флюоресцентных ламп сбросила туфли и надела короткие, обтягивающие трикотажные шорты и белый топ. Потом она водрузила на голову бейсболку и завершила переодевание, набросив на плечи джинсовую куртку и всунув ноги в мягкие кожаные мокасины. Когда она уже собиралась выйти, в дверь гримерной постучали. Габриэль, испугавшись, что это, возможно, тот самый придурок, что непрерывно глазел на нее на протяжении всего вечера, встала у двери, намереваясь выскользнуть из комнаты в ту самую минуту, как неприятный тип войдет внутрь.
Но это был совершенно другой человек.
В дверном проеме стоял мужчина, одетый в дорогие бежевые брюки и ручной вязки свитер. Все в нем говорило о деньгах – стильная стрижка, ухоженные, с маникюром, руки, запах дорогого одеколона. Он был совсем еще молод – лет двадцать пять, не больше, и хорош собой. На взгляд Габриэль, даже слишком хорош. Она любила парней с более мужественной внешностью. Она неожиданно подумала о Марке. Милый, добрый старина Марк, где ты?
