– Подумать только, моя единственная дочь – и так нелепо, второпях выходит замуж… без оглашения имен… без мессы. Как будто здесь совершается что-то постыдное. Никогда бы не подумала, что Том способен так гнусно воспользоваться невинностью девушки…
Роза обернулась и смерила ее свирепым взглядом, в котором не было и тени невинности.
– К твоему сведению, я предложила ему сама! Нехитрая церемония началась. К сожалению, для соблюдения приличий мы с Адамом вынуждены были на ней присутствовать. Больше я не старалась перехватить его взгляд – с меня было достаточно того, что я уже видела. Теперь я поняла, что совершила ошибку, согласившись выйти за него замуж. Я ведь почти точно знала, что он любит Розу, и тем не менее пошла на это. Кажется, мой риск не оправдывал себя уже с самого начала – я проиграла эту игру. Жаль, что я осознала это только сейчас, когда жребий был брошен на долгие годы вперед, и все мы понимали это, слушая слова священника, обращенные к Розе и Тому. Каждый из нас страдал от мысли, что мосты сожжены. Но думаю, самым страшным наказанием для нас стало то, что все мы были обречены носить свою боль внутри, ни с кем не делясь ею.
Конечно, празднества на этом закончились, и, вернувшись в лагерь, я сменила свой пышный наряд на ситцевое платье, подходящее для дальней дороги. Холщовая сумка, с которой я в свое время прибыла в Балларат, была набита всяким добром, накопившимся за последние месяцы. В основном это были вещи, подаренные мне Розой во времена расцвета нашей дружбы и любви, ныне утраченных благодаря Адаму. Теперь три наших жизни тесно переплелись и связались в один узел.
Я решительно закрыла сумку и в последний раз вышла из палатки, чтобы присоединиться к своему мужу.
Взобравшись на переднее сиденье повозки, мы выехали из Балларата – Ларри, Адам и я. Роза тем временем готовилась провести свою вторую брачную ночь. По крайней мере одно из ее желаний сбылось: теперь она была окружена шелками и бархатом в номере отеля «Палас».
Когда повозка выехала за пределы города, между нами завязалась непринужденная беседа, во всяком случае, мы с Адамом оба старались. Это единственное, что нам оставалось делать. И только один раз Ларри упомянул в разговоре Розу.
– Это мы испортили Рози – она была среди нас одна девочка. А теперь и Том продолжит, – сказал он, а потом, помолчав, добавил: – Вечером в лагере будет пусто. Остались только Пэт и Кон.
Мне не жаль было покидать Балларат. За эти четыре месяца я стала тверже и сильнее, чем раньше, и вместе с тем более ранимой. Познав любовь – сначала к Магвайрам, затем к Адаму, – я открыла для себя новые радости и неотделимую от них боль. Теперь я была уже не сама по себе, увидев, что могу быть нужна людям и что они нужны мне. Но Балларат для меня навсегда остался связан с историей Адама и Розы, поэтому я была рада вздохнуть свободно без его наводящих тоску улиц и уезжала, не оглядываясь.
Уже зашло солнце и спустились сумерки, а мы все ехали и ехали. Адам хотел сделать остановку раньше, но Ларри настоял, чтобы мы двигались дальше. Когда мы остановились на ночевку, было уже почти темно. Адам помог мне выйти из повозки.
– Не понимаю, почему мы не остановились у «Арсенала старателя»? – ворчал Адам, с трудом разбивая лагерь в темноте. – Лучшее место на этом участке дороги.
Никогда не забуду твердости Ларри – он не выдал меня ни единым взглядом ни сейчас, ни когда мы проезжали мимо «Арсенала старателя».
– Я никогда не любил это место, – сказал он, – и стараюсь, если возможно, не делать там остановок.
После ужина Ларри сразу забрался в свою палатку, оставив нас одних. Я уже оправилась от удара, нанесенного нам Розой, и теперь была готова сражаться за любовь Адама с новой силой, не собираясь так легко уступать его призрачной фигуре, которую я почти видела в тот вечер сидящей с нами у костра, словно в насмешку.
Поэтому я не была робкой и застенчивой с Адамом. Я хотела и звала к себе его руки, а когда они коснулись меня, с благодарностью приняла. Он знал, как надо держать женщину, как она хочет, чтобы ее держали – уверенно и сильно. Скоро уже кружевная рубашка Сары Фоли полетела на землю, и мне она уже была не нужна – Адам согревал меня своим телом. Кажется, у нас все получилось, и Адам был счастлив. Я тоже была счастлива – в основном, конечно, оттого, что он не дал Розе сегодня встать между нами. И даже боль была мне приятна, потому что ее причинял мне Адам. Вскоре я почувствовала острое наслаждение, а вслед за ним – умиротворенный покой. Все произошло очень быстро, и я не думаю, что он понял, что я не девственница. Прижавшись ко мне, он лежал, и дыхание его становилось глубоким и ровным.
– Я люблю тебя, Адам, – сказала я нежно.
– Я люблю тебя, Эмми, – наконец сказал он долгожданные слова.
И я поверила – вдруг он тоже меня полюбил?
Однако, когда я проснулась, как всегда, ранним утром и собралась с удовольствием полежать и поразмышлять о своих удачах, вдруг услышала, как во сне он бормочет имя; это было не мое имя.
Какое-то время после нашего приезда в Мельбурн отец Тома, Джон Лангли, оставался для меня почти мифическим персонажем. Я так часто встречала его имя, что казалось, от него невозможно избавиться. Это имя красовалось на телегах пивоваренного завода, в которые впрягались прекрасно подобранные пары серых коней – достопримечательность Мельбурна; на магазинах и складах, что занимали целый квартал в самой оживленной части Коллинз-стрит, на пакгаузе бухты Хобсона и на судовых лавках. Оно было написано на лихтерах, сваленных тут и там между городом и бухтой. Казалось, не было дня, чтобы, взяв номер «Аргуса», я не прочитала какого-нибудь его высказывания в качестве лидера торговли или члена законодательного Совета. У меня возник четкий образ Джона Лангли задолго до встречи с ним, частью неверный, но все же впечатляющий.
И именно Джон Лангли в конечном итоге дал нам наш новый дом.
Но так случилось не потому, что он был щедр. Я уже знала, что Лангли из тех, кто ценит труд и свои собственные силы как единственное, на что следует рассчитывать, чтобы добиться успеха. Он проповедовал бережливость и усердие, и поэтому тем, кто работал у него, было несладко. Думаю, основную роль в том, что мы поселились в домике из трех комнат за складом на Коллинз-стрит, сыграло то, что фамилия Адама была тоже Лангли.
Когда мы заняли комнату в Булл-энд-Мауз рядом с Восточным рынком на Бурке-стрит, то с самого первого дня Адам попытался встретиться с Джоном Лангли. Помню, как он уходил в первый раз в своем лучшем костюме, улыбаясь, скорее чтобы казаться бодрым, чем от уверенности, что встреча состоится. Вернулся Адам злой, держа свою шляпу так, словно хотел отшвырнуть ее.
