Троянда отмахнулась от мертвого, как у самой смерти, взгляда и удивилась, потому что портрет тоже отмахнулся. Да это же не портрет! Это… это зеркало! Она смотрится в зеркало!
Tроянда растерянно оглянулась и встретила взгляд Цецилии. Что-то было в этих глазах… в этих темных глазах… печаль? сочувствие? понимание?!
– Не надо так, – тихо сказала Цецилия, поводя рукою перед ее лицом, словно снимая с него маску ненависти. – С этим долго не проживешь, пустая злоба бессмысленна. Искренние чувства губительны для сердца и для красоты. Искренность – это беззащитность. Притворство – вот щит, о который разбивается всякое оружие. Кто не умеет притворяться – не умеет жить!
И тут что-то словно бы оборвалось в душе. Поток слез прорвался из сердца, хлынул из глаз. Троянда стояла, рыдая и трясясь так, что не в силах была шевельнуть рукой, чтобы вытереть эти безудержные слезы.
– Я не могу, – еле выдавила она, задыхаясь. – Мой сын умер, Пьетро я не нужна… Я больше ничего не могу!
– Ты сможешь, сможешь… – шептала Цецилия, и ее жаркий голос постепенно пробивался сквозь шум в ушах. – Ты сможешь – и очень многое! Я тебе обещаю!
– Да… похоже, хоть мы и прибыли в день Благовещенья, однако вряд ли принесем им благую весть! – Джироламо Ла Конти хохотнул, чрезвычайно довольный своим каламбуром, и этот плотоядный смешок кощунственно вспорол тишину исповедальни. – Знаете, святой отец, здесь все куда хуже, чем я предполагал!
– Остерегайтесь поспешных выводов, сын мой, – ответил из-за занавески тихий голос священника, казавшийся гораздо более молодым, чем брюзгливый голос того, кто называл его отцом. – Вы здесь всего несколько часов.
– Вы тоже, если не ошибаюсь! – В голосе Джироламо зазвучали сварливые нотки. – Разве господь дал нам глаза не затем, чтобы видеть, и уши не затем, чтобы слышать? Вот я вижу, слышу и делаю выводы, которые кажутся вам такими поспешными, а мне – вполне обоснованными. Или вы ехали с закрытыми глазами, запечатав уши воском? Иначе как вы могли не почувствовать, что вал распутства грозит затопить Венецию? Я видел несколько парочек, которые целовались на паперти Сан-Марко. А этот человек, кривлявшийся перед нами? Ну, тот, в маске, нос которой имел форму Приапа [39]? Неужели вы его не заметили?!
– Заметил, разумеется, – согласился священник. – Этого лицедея невозможно было не заметить, он так старался попасться нам на глаза, смутить нас. И, кажется, ему это удалось, сын мой?
Снова послышался смешок:
– Не стану отрицать.
– Ну что же, будьте снисходительны. Ведь это всего лишь маска. Я слышал, что венецианцы до умопомрачения любят карнавалы и даже в неурочное время норовят рядиться по всяким празднествам.
– Но в день Благовещения надеть такую маску! – опять возмутился Джироламо. – Это оскорбление догмата веры! Ведь ангел принес благую весть о том, что свершится непорочное – не-по-рочное! – зачатие, а нос этого нечестивца имел форму весьма порочного фаллоса!
Теперь усмехнулся священник:
– Заповеди господа нашего мне знакомы, сын мой. Или вы полагаете, будто я подзабыл значение нынешнего праздника? А теперь об ангеле. Видели ли вы его?
– Ангела? Видел ли я? Вы имеете в виду ту голубоглазую красотку, которая у входа в монастырь поцеловала вам руку и попросила благословить ее? Конечно, это был сущий ангелочек, однако готов поклясться ранами Христовыми, что в глазах у нее плясали сонмы бесенят!
– Вы приметливы, сын мой, – произнес священник после небольшой паузы. – Однако я видел другого ангела. Помните, когда мы проезжали мимо Дворца дожей, то между звонницей и угловой комнатой был натянут канат, по которому спускался акробат в белых одеяниях, с крыльями, привязанными за спиной? Если не ошибаюсь, это захватывающее зрелище называется «полет ангела».
– Очень может быть, – равнодушно отозвался Джироламо. – Ваши взоры, святой отец, устремлены к небесам, а мои – на грешную землю. В то время, как вы любовались «полетом ангела» (а ведь всякое жонглерство – деяние скорее бесовское!), я наблюдал за двумя щедро позолоченными сосудами греха. Право, язык венецианок чрезмерно свободен, а поведение их – легкомысленно. Бьюсь об заклад, что это были куртизанки! Я слышал, будто недавно сенат решил обложить налогом всех куртизанок республики. Представьте себе, святой отец, перепись показала цифру в одиннадцать тысяч! Ужасные времена! Как мы далеки от святости! Как мы удалились от справедливости! Будущее потомство едва ли поверит тому пожару разврата, который пожирает народ!
– Да, мир – это поле соблазна, где враг рода человеческого полной рукою сеет свои плевелы, – философски отозвался священник, однако унять Джироламо было непросто.
– Но ведь чтобы нарядить и убрать всех этих женщин, всех этих куртизанок, да и патрицианок, которые тоже погрязли в разврате и роскоши, сколько нужно золота, сколько жемчуга, сколько зеркал, сколько мехов и драгоценных камней!
– Ну что же, Венеция очень богата, – с той же смиренной интонацией молвил священник. – Очень богата. Венецианская монета обращается всюду; даже в Азове у татар, даже в Китае она имеет право гражданства. Венецианские дукаты и дукателло, маркичио, николо, гроссы, квартаролло, гинокиелло, меццанино, цехины известны в целом мире! Войска Венеции, предводимые гениальными вождями, разбивают неприятеля всюду, где он подымается против льва святого Марко. Республика растет и крепнет, всевозможные сокровища притягиваются к ней отовсюду…
– И вместе с этими сокровищами в цветущий организм ее мало-помалу проникает яд! – сурово перебил Джироламо. – Вот уж не предполагал, отец Гвидо, что встречу в вашем лице столь пылкого апологета этих растленных нравов!
– Насколько я помню, о нравах мною не было сказано ни слова, – мягко, но непреклонно возразил отец Гвидо. – А что касается пылкости… да, согласен, однако не забывайте, синьор Джироламо: Венеция – моя родина.
– Вот как? – с расстановкой произнес Ла Конти. – Я этого не знал… а если и знал, то забыл… жаль, жаль… И что же, у вас здесь есть родственники?
– Был старший брат, однако несколько лет назад я утратил с ним связь и ничего не знаю о его судьбе. Возможно, он умер. Впрочем, в таком случае меня известили бы его душеприказчики: ведь я, точнее, Святая Католическая Церковь в моем лице, его единственный наследник. Скорее всего Марко, а он купец, отправился куда-то на торги.
– И давно вы не были в Венеции? – спросил Джироламо голосом, заметно смягчившимся после сообщения Гвидо о предполагаемом наследстве: ведь Джироламо Ла Конти отождествлял со Святой Католической Церковью, которая когда-нибудь получит богатства Марко Орландини, его святейшество папу римского – своего, мягко говоря, дядюшку, – а через него и себя самого.
