Нет больше Григория Кузьмина…
Раздумывая обо всем этом, Николай Иванович снова поймал себя на мысли: люди, собравшиеся вокруг него, становились близкими, почти родными, и он начинал беспокоиться о них так, словно кому-то давал обещание, что не упадет с их голов ни единый волосок. Да куда там… О волосках ли речь, когда уже одна голова пропала? Николай Иванович ставил себе в вину смерть Григория, мучился и даже не пытался найти оправданий.
На улице совсем стихло. Гонтов в последний раз подбросил дров в железную печку, улегся и уснул.
Николай Иванович, продолжая маяться без сна, снова и снова оценивая свое нынешнее положение, а оценивал он его всегда трезво и здраво, вынужден был самому себе признаться, что последний акт сочиняемой им пьесы слишком уж затянулся. «Пора опускать занавес, — думал он, подводя итог своим раздумьям, — а то как бы не заиграться. Эх, еще бы Василия отыскать, куда он пропал?..»
6И кто бы мог подумать, разыскивая Васю-Коня, что находился он в это время совсем рядом.
…За дощатой перегородкой тоскливо пела гармошка. Пела так, будто рассказывала, что в жизни человеческой печалей и горестей больше, чем радостей, и под ее звуки, проникающие в самую душу, хотелось безутешно плакать, а еще хотелось, чтобы кто-нибудь пожалел. Внезапно гармошка оборвала свой плавный голос, басы сердито рявкнули, и за дощатой перегородкой стало тихо. В тишине Вася-Конь открыл глаза и беззвучно заплакал, чего он не делал давным-давно, с самого детства, не дозволяя себе постыдной слабости, и потому удивился, обнаружив, что слезы очень соленые.
Низкий, плохо выбеленный потолок расплывался над ним белесым пятном. Вася-Конь сморгнул слезы, крепко сжал веки, а когда открыл глаза, увидел над собой женское лицо, распущенные волосы, стекающие по голым плечам, а затем ощутил, как нежная, мягкая ладонь стирает с его щек соленую влагу.
— Ты кто? — спросил он и не узнал своего голоса: сиплый, спекшийся, будто горло перехлестнули удавкой.
— Стеша я, Васенька, Стеша. Забыл со вчерашнего, заспал? Ах ты, бедолага мой милый, погоди, я тебе кваску принесу…
Босые ноги прошлепали по полу, где-то далеко звякнул ковшик, и вот уже холодная живительная влага, отдающая хлебом, влилась в Василия, он передернулся от нутряного озноба и будто во второй раз проснулся. Приподнял голову, сел и диковато огляделся. Оказывается, лежал в одних исподниках на широкой и смятой кровати, которая стояла у стены небольшой комнатки с единственным маленьким окошком, закрытым красной шторой. Через штору слабо проникал свет, и в комнатке царил полумрак, а в нем едва различались дешевенькие коврики, развешанные по стенам.
— Ну, оклемывайся, пора уже… С полночи спишь, а теперь дело к вечеру… Вставай, Васенька…
Он перевел тяжелый взгляд на женщину, стоявшую у кровати с ковшом в руках, и удивился: она стояла босая, в одной юбке, и ее груди, с задорно вздернутыми сосками, были круглы и молочно-белы, могуче выпирали вперед, и казалось странным, что изобилие это держится на стройном, словно выточенном стане. Вася-Конь, будто завороженный, протянул руки и подставил под эти груди свои раскрытые ладони. Женщина чуть подалась навстречу, давая ощутить волнующую тяжесть, и затем ласково развела руки Василия.
— Погоди, не скачи, родненький, — шептала она и улыбалась, — сначала я тебя на ноги поставлю. Вставай.
Вася-Конь опустил ноги с кровати, попытался встать, но голова закружилась и пол, качнувшись, начал куда-то уплывать. Женщина успела перехватить его, прижала к себе и осторожно, как больного, вывела из комнатки. В узкой прихожей ловко накинула на него полушубок, сама завернулась в широкую шаль, толкнула дверь, и они оказались на улице. Прямо от крыльца в снегу была прокопана широкая дорожка к бане, и, ступая по ней босыми ногами, вдыхая в себя морозный воздух, вздрагивая в ознобе, Вася-Конь приходил в себя и видел серое небо, подкрашенное на западе закатным солнцем, белые заборы с острыми снежными колпаками на кольях, черную ворону, низко летящую над землей, и далеко, в легком синеющем мареве, зазубрины соснового бора.
Так жить захотелось!
Он ускорил шаги, и Стеша уже не поддерживала его, а семенила следом, придерживая двумя руками уголки тяжелой и длинной шали.
В предбаннике, где уже слышался запах распаренных березовых веников, Стеша скинула шаль, набросила ее на гвоздь, вбитый в стене, опустила юбку, выступила из нее крепкими, сильными ногами и зябко передернула полными плечами. Вздохнула и сказала:
— Разболакайся, кидай все на скамейку.
Подождала, пока он разденется, открыла двери, несильно подталкивая мягкой рукой в спину, заставила войти в жаркую баню, уложила на полок и принялась парить, время от времени окатывая его теплой водой. Вася-Конь извивался под тяжелым веником, загоняющим пар в самое нутро, попытался даже сползти с полка, но Стеша удерживала его, придавливая в спину ладонью, и отпустила лишь тогда, когда сама притомилась. Окатила водой из ковшика и первой выбралась в предбанник, который сразу же наполнился паром от раскаленных тел.
Вася-Конь помотал головой, разбрызгивая капли с мокрых волос, и заглотнул до самого нутра холодный воздух — из груди словно пробку вышибло. Он снова ощутил свое тело, налитое привычной силой. А руки Стеши, будто угадав этот момент, уже мягко скользили по его груди, по животу, и от этого скольжения, почти невесомого, высекалось, как от сухой молнии, мгновенное пламя.
Загудела горячая кровь, напрягая жилы, Вася-Конь притиснул к себе Стешу, ощутил ее горячие, тяжело набрякшие груди, крутые бедра, в ухо ему ударило прерывистое, с легким стоном дыхание, и он, не размыкая каменно сведенных рук, оторвал ее от пола, закружил, все сильнее чувствуя в себе сжигающее пламя.
— Погоди, — едва слышно выдохнула Стеша, невесомо выскользнула из его рук, повернулась, упираясь руками в скамейку, нагнулась и, вздрагивая от нетерпения, протяжно и нетерпеливо позвала: — Ну, скорее!
Качались ее тяжелые груди, качались длинные волосы, качалась она сама, прогибая спину, словно несла на себе всадника, и лишь время от времени вскидывала голову, чтобы выпустить на волю длинный и сладкий стон. Качалась скамейка, равномерно билась в стену с глухим стуком, и с прежним, протяжным и сладким стоном Стеша выдыхала одним звуком:
— От так! От так! От так!
Вася-Конь шалел от ее голоса, и пламя, сжигающее его изнутри, становилось совершенно неистовым — казалось, что сейчас неведомая сила разорвет изнутри все тело на мелкие кусочки, в пыль, разнесет и развеет. Но Стеша вскинула в последний раз голову, выгнула спину, подаваясь навстречу всем телом, и наступило облегчение, захлестнувшее, словно волна, с головой. Стих пожар, обжигающее пламя соскользнуло вниз, и тело наполнилось такой легкостью, что почудилось: чуть оттолкнись ногами от холодного пола — и взлетишь, пробив дощатую крышу предбанника, прямо в небо.
