Великая княгиня, находясь в полном подчинении у графа Линара и маркиза де Ботта, не встретила никаких возражений ни от кого из своих министров, за исключением меня; она рассердилась на меня и сказала мне с запальчивостью: «Вы всегда за короля Пруссии; я уверена, что, как только мы двинем наши войска, прусский король выведет свои из Силезии».
С этого дня великая княгиня стала оказывать мне дурной прием, и так как я не мог помешать тому, чтобы двинуть войска в сторону Риги, то попросил отставку, которая была мне дана сначала немилостиво, и я удалился в Гостилицы. Через несколько дней ее дурное расположение духа прошло, и она пожаловала мне пенсию в пятнадцать тысяч рублей в годи караул от Преображенского полка к моему дому.
Доказательством непростительной небрежности великой княгини служит то, что она была за несколько дней предупреждена английским посланником господином Финчем, что будет низвергнута, если не примет мер предосторожности; но она не только не приняла никаких мер, но имела даже слабость говорить об этом с принцессой Елизаветой, что и ускорило выполнение великого плана этой государыни самой возвести себя на престол.
…Огромная пустота в пространстве между верховной властью и Сенатом были совершенно заполнены Советом или Кабинетом этой принцессы, где вместе со мной, как первым министром, были граф Остерман, канцлер князь Черкасский и вице-канцлер граф Головкин. Мы сказали выше, что граф Головкин, недовольный тем, что не был назначен членом Кабинета при императрице Анне, оставался в постели на протяжении девяти или десяти лет, но как только, по моему предложению, он был назначен вице-канцлером и кабинет-министром, он встал с постели, явился во дворец и сказал: «Я в состоянии работать». Затем я позаботился о распределении дел Кабинета между различными департаментами.
Военный департамент был моим.
Департаменты морской и иностранных дел были графа Остермана.
Внутренние дела империи находились в ведении департамента канцлера князя Черкасского и вице-канцлера графа Головкина.
То, что каждый определял и решал в своем департаменте, выносилось в Кабинет на всеобщее рассмотрение и отдание соответствующих приказов. Этот порядок был исключительно делом моих рук. Было увеличено также число сенаторов господином Брылкиным и др.
Сенат также был разделен на несколько департаментов; но моя отставка от службы помешала мне устроить все согласно общему плану, над которым я работал.
Регентство великой княгини Анны продолжалось всего годи шестнадцать дней, а именно с 8 ноября 1740 года до ночи с 24 на 25 ноября 1741 года, когда она была арестована в своей постели самой принцессой Елизаветой, сопровождаемой Преображенскими гвардейцами.
Глава 20. Не подчиняться, а властвовать
Лесток отправился в Зимний дворец: в окнах комнаты, которая, по его предположению, была спальней правительницы, света не было. Он не удивился: ему хорошо было известно, что Анна Леопольдовна постоянно меняла опочивальню.
Вернувшись к Елизавете, он нашел ее молящейся перед иконой Богоматери.
– Пойдем, Лиза. Пора.
Елизавета не сразу поднялась с колен. Она словно и не заметила Лестока: заканчивала молитву. Тот терпеливо ждал. Наконец она обратила к нему взгляд.
– Я обет сейчас дала. Святой обет. И ты поклянись мне, иначе шагу не сделаю из этих покоев. Клянись, что ни одна капля крови не прольется сегодня.
– Но, матушка, как же…
– Клянись, не перечь мне!
– Клянусь… – растерянно повторил Лесток.
– А если будет успех нам дарован, смертную казнь отменю! – решительно произнесла Елизавета и, не дожидаясь его, не оборачиваясь, быстрым шагом направилась к двери.
В соседней комнате собрались все приближенные: Алексей и Кирилл Разумовские, Петр, Александр и Иван Шуваловы, Михаил Воронцов, принц Гессен-Гомбургский с женой, Василий Салтыков, дядя Анны Иоанновны, Скавронские, Ефимовские и Гендриковы. Лесток надел цесаревне на шею орден Святой Екатерины, вложил ей в руки серебряный крест и вывел ее из дома.
У двери уже стояли сани. Елизавета села в них вместе с Лестоком, Воронцов и Шуваловы стали на запятки, и они понеслись во весь дух по пустынным улицам города. Алексей Разумовский и Салтыков следовали в других санях вместе с Грюнштейном и его товарищами.
Вот и казармы преображенцев. Сани остановились перед съезжей избой полка. Караульный, выскочивший из сеней, тут же бросился внутрь, изо всех сил стуча в барабан. Однако барабанный бой захлебнулся: барабан был прорван железным кулаком Лестока.
– Бегите! – закричал он что было силы, и огромные широкоплечие гренадеры кинулись по казармам.
– Вставайте, братцы! – кричали они. – Вставайте! Час пробил!
В несколько минут собралось несколько сот человек – только солдаты, все офицеры жили в городе. Большинство из них не знали, что происходит, настороженно переглядывались, спрашивая глазами друг у друга, в чем дело, и недоуменно пожимали плечами.
Елизавета глубоко вдохнула, набросила на плечи меховую накидку, перекрестилась и решительно вышла из саней.
– Здравствуйте, братцы! Узнаете ли вы меня?
– Узнаем, матушка!
– Знаете ли вы, чья я дочь?
– Знаем, матушка!
– Меня хотят заточить в монастырь. Готовы ли вы пойти за мной, ребята, меня защитить?
– Готовы, матушка; всех их перебьем!
– Не говорите про убийство, а то я уйду; не хочу я ничьей смерти.
Гул пробежал по солдатским рядам. Бородатые лица. Смущенные и угрюмые взгляды. Неверное пламя факелов.
«Все, после этих слов они мои. Ну, с богом!»
Елизавета высоко подняла крест.
– Клянусь в том, что умру за вас. Целуйте и мне крест на этом, но не проливайте напрасно крови.
– Клянемся! – раздалось со всех сторон.
Солдаты бросились прикладываться к кресту.
Целовали, припадали к ее ногам. Она стояла неподвижно, ждала, пока все подойдут к кресту, и не сразу поняла, что случилось, откуда слышится крик.
– Что здесь?!
Елизавета чуть заметно вздрогнула и обернулась. По плацу бежал, размахивая шпагой, офицер – похоже, единственный из офицеров, кто в эту ночь оставался в казармах.
– Ах это ты, отродье! Хватай его, ребята! – послышались крики.
Елизавета не успела и шагу сделать – солдаты схватили офицера и уволокли под стражу. Сопротивления он не оказывал.
– Вот так… – прошептал оказавшийся рядом с ней Лесток.
– Все ли присягнули, ребята?
– Все, матушка!
«Все…»
– Пойдем!
Вслед за ней шло почти триста человек – по Невскому проспекту, в темноте, при жгучем морозе. Отблески факелов плясали на стенах домов, выхватывали из темноты усатые лица… Лесток, сосредоточенный и хмурый, сидел в санях рядом с Елизаветой.
