— Джозеф! — позвала она.
— Черт подери, Сибелла! Кажется, я не прочь вернуться в Италию. Будь проклята эта сырая, промозглая страна!
И наконец из тумана вышел ее муж. Ей показалось, что раньше он был полнее, и глаза у него стали немного больше, но в остальном это был прежний Джозеф — в новеньком парчовом костюме, сшитом по последнему слову моды, в кудрявом парике, виднеющемся из-под треугольной шляпы, и с огромным атласным бантом на трости.
— Сто чертей, я… — начал было он, делая маленький шажок вперед, но продолжил совсем по-другому: — О Сибелла, я уж и не думал, что когда-нибудь увижу вас снова! Я так люблю вас! Господи, как я люблю вас!
И Джозеф прижал ее к сердцу и зарыдал как ребенок, а брат Гиацинт круто развернулся и скрылся в молочной серости этого печального дня.
Ранним февральским вечером по коридорам замка Саттон разнесся крик новорожденного. В нем не прозвучало радостного приветствия жизни, как в первых криках Джилса Роджерса — первого ребенка, появившегося здесь на свет, не было в нем и здоровой энергии воплей Генри Уэстона — сына сэра Фрэнсиса и Роуз и первого наследника, родившегося в этих стенах. В плаче новорожденного не звучала настойчивость крика Мелиор Мэри, приветствующей дом, свое будущее наследство. Нет, в этих жалобных всхлипах сквозили усталость и печаль, словно у издающего их не было сил и воли бороться за свое существование.
В затемненной комнате, которая когда-то принадлежала сэру Ричарду и леди Уэстон, на огромной кровати лежала изможденная Сибелла, похожая на восковую куклу. В колыбели у ног лежал ее маленький сын, который тоже казался игрушечным. Почти никто не надеялся, что оба они проживут еще хотя бы полчаса. Джозеф Гейдж специально вызвал из Лондона доктора Уильяма Смелли[1], что обошлось ему в несколько сотен гиней. Несмотря на свое неблагозвучное имя, доктор был блестящим специалистом. Слушая слабое сердцебиение матери, он покачал головой.
Доктор не особенно разобрался в этой ситуации, или, скорее, слишком хорошо все понял, но был вынужден сохранять спокойствие. В том, что срок беременности миссис Гейдж был не таким давним, каким она хотела представить, у него не возникало ни малейших сомнений. Ребенок был очень мал, матка располагалась слишком высоко, да и потуги были весьма слабы. Имея дело с уличными женщинами, можно было рявкнуть: «Не пытайтесь надуть меня, мадам! Не забывайте, что я врач. Вы беременны неполных тридцать недель!» Однако, общаясь с представительницами высших слоев населения, приходилось держать себя в руках, особенно когда дело касалось жены одного из самых богатых людей королевства.
Совершенно ясно, что отцом был не Гейдж и что этот ребенок зачат, пока тот находился за границей. Но пока доктор ломал голову над тем, как защитить честь своей пациентки и в то же время сообщить ее мужу о том, что ребенок родится не раньше марта, у миссис Гейдж начались схватки. Они были жестокими, и роженица стонала и извивалась от ужасной боли. И снова доктора Смелли посетили подозрения. Если бы он не привез с собой из Лондона миссис Текер, акушерку, которой доверял больше других, то можно было предположить, что здесь применили какое-то вещество, возможно, спорынью.
Но Докингс, служанка миссис Гейдж, бывшая при ней с самого детства, тоже не подтвердила, что роды преждевременны. Прибежав из своего дома, чтобы помочь хозяйке разродиться, она смотрела на доктора непонимающими глазами и все отрицала.
— Черт возьми, женщина, жизнь миссис Гейдж в опасности! Вы что-нибудь ей давали?
— Нет, доктор. Я в таких вещах не разбираюсь, я же не врач.
Но когда она выходила из комнаты, ей захотелось обернуться и выкрикнуть: «Да! Она заставила меня дать ей какое-то лекарство от акушерки из Гилфорда — той, которая снабжает молодых девчонок всякими снадобьями, чтобы избавить их от нежеланного ребенка. Но хозяйка взяла с меня клятву, что я буду все держать в тайне, и я поклялась жизнью сына».
Это произошло два дня назад, когда она принесла Сибелле ужин. В тот вечер Сибелла спросила шепотом:
— Докингс, помнишь те далекие дни, когда мы с мисс Мелиор Мэри были такими беззаботными?
Докингс ответила:
— Очень хорошо помню, миссис. Но мне кажется у вас и сейчас не прибавилось забот. А вы целыми днями лежите в своей комнате с занавешенными окнами и сами себе портите настроение. У вас самый замечательный муж на земле, во всяком случае, так говорят многие, и он, чтобы вам легче жилось, отправил вас к родителям и сестре. А вы что же? Валяетесь в постели, как тряпка!
В ответ послышались горькие рыдания, и Докингс, пожалев о резкости своих слов, обняла хозяйку.
— Ну, что вы, что вы, дорогая моя! Бедная старая Докингс не хотела показаться такой уж сердитой. Просто весь дом опечален тем, что вы не в духе.
Теплые слезы Сибеллы капали на подол ее платья.
— Но они не хотят, чтобы я была с ними. Миссис Уэстон озадачена всем происходящим, мистер Уэстон предпочитает не вмешиваться в «женские дела», а Мелиор Мэри ненавидит меня. Один Джозеф, — при упоминании его имени Сибелла судорожно всхлипнула, — на самом деле заботится обо мне, только ему я действительно небезразлична.
Крайне удивленная, Докингс воскликнула:
— С чего вы взяли, что Мелиор Мэри вас ненавидит? Что за кошка пробежала между вами? В чем дело? Вы же были дружны, как дети одной матери.
Сибелла подняла опухшие красные глаза и, давясь слезами, произнесла:
— Докингс, поклянись жизнью своего сына, что ты и под страхом смерти будешь молчать о том, что я тебе сейчас скажу.
— О, мэм, я не люблю этого. Клясться такими вещами очень страшно.
— Но ты должна! Мне необходима помощь, Докингс. Или мой муж будет опозорен до конца своих дней.
— Миссис, что же вы натворили?
— Я пустила к себе в постель другого. Мэтью Бенистер — отец моего ребенка, и Мелиор Мэри знает об этом.
— Пресвятая дева, прости меня! Как же вы могли? Разве Джозеф Гейдж недостаточно здоров для вас?
— Он был тогда за границей. Господи, помоги мне! Мы согрешили только один раз, но, Докингс, это было самое сладкое и сильное удовольствие в моей жизни.
— Постыдитесь, Сибелла. Вы низко пали.
— В твоих глазах — возможно. Но я ни о чем не жалею. Если мне было бы суждено все пережить снова, я сделала бы то же самое.
Докингс отвернулась.
— Мне кажется, вы совершили предательство, миссис. Мистер Джозеф делал вам подарки, какие может делать только любящий мужчина. Вы же замуж выходили в диадеме самой принцессы! И он подарил вам свою любовь. По-моему, ваш поступок просто отвратителен, и мне плевать, что вы сочтете меня грубиянкой.
