Зейнилер, 15 декабря.
Проснувшись сегодня утром, я почувствовала какую-то перемену, чего-то недоставало. Я принялась думать, искать и, наконец, поняла: не слышно родника, который журчал в саду под окном, напевая по ночам грустную колыбельную песню.
Я вскочила с постели, хотела открыть деревянные ставни, но они не поддавались. Я с силой тряхнула их. Из щелей посыпалось что-то белое…
Ночью выпал снег. Деревня Зейнилер изменилась до неузнаваемости.
Хатидже-ханым говорила мне, что стоило здесь выпасть снегу, как он уже не тает, лежит до самого апреля. Как чудесно! Значит, весна в этом скучном, тёмном краю, где даже листья кажутся чёрными, наступает зимой. Я очень люблю снег, — он напоминает мне цветение миндаля весной. В детстве никакие праздничные развлечения не могли заменить мне удовольствия поваляться в чистой, белой и мягкой снежной постели у нас в саду. И ещё… Какая прекрасная возможность отомстить тем, кого ты ненавидишь! В нашем пансионе училась девочка, с которой мы враждовали. Она до смерти боялась снега. Я неожиданно налетала на неё и совала снежный ком за джемпер, плотно облегающий тонкую нежную шею. Её губы, посиневшие от мороза, дрожали, она менялась в лице, а я приходила в восторг.
Снег всё валит и валит. Зейнилер утопает в сугробах. Дороги занесены. Многие мои ученики не могут добраться до школы.
Сегодня самый горький, самый печальный день в моей жизни. Утром девочки принесли страшное известие. Накануне вечером Мунисэ чем-то прогневила свою абу. Мачеха кинулась на неё с поленом, и девочка выпрыгнула через окно. Родители думали, что она не сможет пробыть долго на улице ночью, в такую метель, скоро вернётся и попросит прощенья. Но шли часы, а девочки всё не было. Сообщили соседям. Деревенские парни с горящими лучинами в руках прошли по улицам, но девочку не нашли.
Бедняжку Мунисэ жалели даже те ученицы, которые её не любили. Сегодня к вечеру обшарили все закоулки в деревне. Мухтар-эфенди, зная мою привязанность к Мунисэ, несколько раз в течение дня присылал маленького Вехби сообщить, что поиски пока не дали результатов.
Сегодня Вехби выглядел огорчённым и серьёзным, как взрослый мужчина. Он разводил руками, показывая мне посиневшие от холода ладони, и говорил:
— Пропала бедная девочка. Наверно, её съели волки.
К вечеру сомнение Вехби передалось и взрослым. «В такую непогоду ребёнок не мог уйти в другую деревню, — говорили крестьяне. — Или она замерзла под снегом, или её разорвали волки».
Когда на снежную бурю, в которой нельзя было различить человека, чёрным туманом опустилась ночь, мною овладели безнадёжность и отчаяние. Я впервые согласилась с людьми, которые говорили, что жизнь полна зла и несправедливости, впервые роптала на неё. У меня щемило сердце, захватывало дыхание, горело лицо. Я рано легла в постель. Потушила лампу — от света болели глаза.
А буран за окном бушевал всё сильнее. Ставни сотрясались от его мощных ударов.
Кто знает, где сейчас лежит моя бедная девочка?.. Кто знает, в какой тьме она погребена?.. Мне мерещились её льняные волосы; на холодном ветру они трепетали, словно лунные блики на листве.
Не помню, сколько часов прошло. В такие минуты человек теряет способность ощущать время. Вдруг мне показалось, что кто-то внизу царапается в дверь, выходящую на кладбище. Что это могло быть? Ветер? Нет, это было непохоже на порыв ветра. Я приподнялась на локтях, прислушалась. В ночной тьме мне почудился глухой стон. Я вскочила с постели, накинула на плечи платок и бросилась вниз к Хатидже-ханым. Но, оказывается, старая женщина тоже слышала этот стон и вышла в коридорчик со свечным огарком в руке.
Мы никак не могли решиться отодвинуть засов. К тому же и за дверью уже было тихо.
Грубым мужским голосом Хатидже-ханым закричала:
— Кто там?!
Никто не отозвался.
Старая женщина крикнула ещё раз. И тут сквозь завывание ветра мы опять услышали слабый стон.
— Кто там? — снова загремела Хатидже-ханым.
Но я уже узнала этот голос.
— Мунисэ! — закричала я и рванула железный засов.
Дверь распахнулась, нас обдало порывом холодного снежного ветра. Свеча Хатидже-ханым погасла. В темноте прямо ко мне на руки упало маленькое холодное как лёд тело.
Пока Хатидже-ханым пыталась зажечь огарок, я прижимала к себе Мунисэ и плакала навзрыд.
Девочка лежала у меня на руках без сознания. Силы оставили её. Лицо её посинело, волосы были растрёпаны, платье в снегу…
Я раздела Мунисэ, уложила в свою постель и принялась растирать куском фланели, которую Хатидже-ханым нагревала над мангалом.
Первые слова девочки, когда она открыла глаза, были:
— Кусочек хлеба…
К счастью, у нас оказалось немного молока. Мы согрели его и принялись из ложки поить беглянку.
Шли минуты. Лицо Мунисэ розовело, в глазах появился свет. Она без конца вздыхала и заливалась горючими слезами.
Ах, это выражение признательности в глазах бедной девочки! Нет в мире прекраснее чувства, чем ощущение, что ты сделал людям хоть каплю добра!
Моя тёмная комнатушка сотрясалась под ударами бури, словно потерпевший крушение корабль. Но сейчас в красных отблесках пламени от печки она показалась мне таким уютным и счастливым гнездом, что стало стыдно за недавнее недоверие к жизни.
Наконец девочка обрела дар речи. Спрятав ручонки у меня на груди, она смотрела мне в глаза и медленно отвечала на вопросы. Вчера вечером, когда мачеха перепугала её, Мунисэ убежала из дома и спряталась за околицей в сарае с соломой. В соломе было тепло, как в постели. Но утром девочка сильно проголодалась. Она знала, что, если выйдет наружу, её поймают и отведут домой, поэтому решила ждать наступления темноты. Мунисэ надеялась на меня, целый день она утешала себя словами: «Учительница обязательно накормит».
Вдруг я заметила, что блестящие глаза девочки затуманились печалью, оживление и радость встречи пропали. Я не стала спрашивать причину. Тот же страх объял и моё сердце: завтра утром Мунисэ должна будет вернуться домой.
Нельзя сказать, что у меня в душе не теплилась слабая надежда. Иногда в нас живёт мечта слишком прекрасная, чтобы казаться осуществимой…
Я сказала Хатидже-ханым тихо, чтобы не взволновать Мунисэ:
— Раз девочку не любят, может, родители разрешат мне удочерить её? Ведь у меня тоже нет никого на свете. Клянусь, я буду любить её, как свою собственную дочь. Может, отдадут?
Потупясь, я протягивала дрожащие руки к старой женщине, словно осуществление моего желания зависело от того, что она сейчас мне скажет.
