Я сказала ему, что я еще не решила. С минуту он молчал, затем сказал:
— Слушай, мы должны сломать этот проклятый лед. Давай встретимся где-нибудь в общественном месте, там, где мы не сможем ругаться, — он произнес эти слова с изрядной долей сарказма, — и посмотрим, что из этого получится.
— Хорошо, — согласилась я.
Он предложил поужинать в одном из ресторанов на Лестер-сквер. Это был куда более изысканный ресторан, чем те, где мы бывали прежде.
— Ровно в восемь, — сказал он.
— Хорошо, — ответила я.
— Да, Крис, — в его голосе зазвучали просительные нотки, — надень желтое платье, то, что мне так нравится.
Я одевалась очень медленно и очень тщательно. Я все еще не знала, что ему скажу. Но я твердо знала одно: во что бы то ни стало категорически и в последний раз я должна сказать ему, что мы не можем пожениться. Произойдет, конечно, ужасная сцена. Мне казалось, что чем лучше я буду выглядеть сегодня, тем спокойней перенесу ее. Я купила веточку дикой орхидеи (это означало, что в течение двух дней мой завтрак будет состоять из чашки кофе и булочки) и сделала прическу. Я нервничала при мысли, что буду ужинать в таком шикарном ресторане. Даже Каролина не бывала здесь.
Он ждал меня у входа, очень чопорный, во фраке, с красным цветком в петлице, и в его гладко причесанных волосах отражались огни разноцветных ламп. Приблизившись, он поцеловал меня в щеку.
— Ты чудесно выглядишь.
Я поблагодарила его за комплимент.
— Я соскучился по тебе, Крис. По-моему, ты уже достаточно наказала меня.
Глаза его слегка затуманились, словно он вспомнил о чем-то. Мне показалось, что, если бы сейчас я вдруг пожелала, чтобы все осталось прежним (чего я, конечно, не собиралась делать), он обязательно отомстил бы мне за то, что был вынужден подчиняться моей воле. Мысль об этом доставила известное удовольствие. Я почти готова была помочь ему снова утвердиться на прежнем пьедестале, даже если бы мне это дорого обошлось.
Мы спустились в большой душный, залитый электричеством зал. Нэд заказал столик у самой эстрады.
— Если будут эстрадные номера, мы по крайней мере увидим их.
Он заказывал для меня самые дорогие блюда, но я едва притрагивалась к ним. Каждый раз, когда я делала вид, что ем, Нэд исподтишка наблюдал за мной. Я не в силах была смотреть ему в глаза, ибо знала, что увижу в них одиночество и страх. Мы оба боялись друг друга. Нэд много пил.
Я еще никогда не видела его пьяным, — это слово не подходило к нему. Когда он выпивал, это не отражалось ни на его речи, ни на походке. Большое количество выпитого вина придавало его лицу, как многим лицам с правильными чертами, своеобразную, как мне казалось, красоту. Лицо его сейчас побледнело, отчего глаза и губы казались особенно темными, складки разгладились, и кожа была почти прозрачной и хрупкой, как стекло. Он старался сидеть очень прямо и неподвижно. Всегда скупой на жесты, теперь он почти не шевелился, и эта неподвижность придавала ему внушительность.
Кое-как мы закончили ужин. Мы говорили очень мало и как-то нехотя о нашей квартире, о свадьбе, словно все это было реальным. Однако мне это не казалось странным. Надо же было о чем-то говорить. Так не все ли равно о чем.
Наконец он не выдержал:
— Ну?
— Милый Нэд, дорогой мой, — сказала я, — это бесполезно.
— Я тебя не понимаю. Я абсолютно тебя не понимаю.
Я сказала ему, что он давно должен был понять, что между нами не все обстоит благополучно.
— Мы ссоримся, это верно, — сказал Нэд. — Но кто же не ссорится?
— Нет, все обстоит гораздо хуже. Я не чувствую себя счастливой и никогда не буду счастлива с тобой.
Он положил свои маленькие руки на край стола. Через тонкую кожу просвечивали голубые жилки.
Я вдруг сняла кольцо и подвинула его через стол Нэду. Он машинально надел его на мизинец, посмотрел на него и потер камень о рукав. Затем он схватил меня за руку, насильно одел мне кольцо на палец и с какой-то тихой яростью сказал:
— Я не хочу выглядеть из-за тебя дураком!
Глаза его были широко открыты, и он весь дрожал.
— Неужели так важно, что подумают другие? — спросила я. — В сущности это не имеет значения, — Мне действительно казалось, что это так.
— Нет, имеет! Крис, ради бога, перестань. Ведь ты же умница. Ты хорошо знаешь, что перед свадьбой девушки часто капризничают и нервничают. Это вполне понятно. Ты же любишь меня, ты сама мне это говорила. Я готов из кожи лезть вон, чтобы ты была счастлива. Я сделаю все. Но только… — голос его внезапно оборвался, он откашлялся, — … не надо упорствовать. Ты должна выйти за меня замуж. — Он опустил глаза и уставился на скатерть. — Без тебя у меня не останется ничего.
— Я не могу, Нэд, — сказала я.
Началось эстрадное представление. Три негра в матросских костюмах исполняли танец с той гротескной расслабленностью мускулов, которая напоминает пляску подвешенных в воздухе марионеток. Нэд заказал виски. Разговаривать было невозможно, так как мы сидели слишком близко от оркестра и звуки трубы буквально раскалывали воздух.
Я была рада, что почти ничего не пила. Трезвость придавала мне уверенность в себе, мне казалось, что я стала выше ростом, кажусь почти величественной и старше своих лет. Я знала, что выгляжу хорошо. Даже в эти ужасные минуты — при всем моем желании оставаться совершенно равнодушной я знала, что потом, оглядываясь назад, я действительно буду считать эти минуты ужасными, — мне было приятно, что печальные и разгневанные глаза Нэда смотрят на меня с восхищением.
Танец негров закончился. Оркестр приглушенно заиграл приятную, легкую мелодию. На эстраду вышли три девушки, и одна из них была Айрис. На них были узкие черные платья, черные шапочки со страусовыми перьями, белый мех на плечах. Мелкими шажками выйдя на середину свободной полоски паркета между столиками, они приняли элегантно развязные позы и запели: «Три леди с Лестер-сквер».
Айрис увидела меня. Я угадала это по легкому подергиванию ее щек в заученной улыбке.
«Подавив усталость и печаль»… — вдруг пропела она одна и ее слабый, но верный голосок показался мне здесь еле слышным.
— Если это шлюхи, то я предпочитаю дочерей священника. Господи, что за дрянной номер! — воскликнул Нэд.
— Средняя — это Айрис, — сказала я.
— Знаю. Твоя знаменитая подружка. У меня хорошая память на лица. — Он умолк. — На что она мне сдалась? Она и ее глазки!
Отчаяние сделало его очень некрасивым. Он стремился обидеть меня грубостью, но не знал, как это сделать. Он говорил по-прежнему тихим голосом и сидел так же неподвижно, но я чувствовала, что на нас уже обращают внимание.
