Она ехала теперь в каком-то забытьи, не сосредоточиваясь на своей боли, не думая о своем высохшем, распухшем языке. Казалось, на свете нет ничего, кроме коня, ночи, луны, тепла под ее ягодицами, жесткого ремня Кажака и опьяняющего ритма. Ритма…
Движение вдруг прекратилось. Эпона почувствовала необъяснимую злость. До тех пор пока ничего не менялось, она кое-как держалась, забывая в свободном полете о своих физических страданиях, но при малейшем изменении она сразу же начинала чувствовать, как ноет и болит ее тело.
– Здесь ночлег, – объявил Кажак. – Слезай.
Эпона попыталась слезть с коня, но тело ей не повиновалось. Раздвинутые весь день крупом коня ноги сильно онемели. У нее не было сил перемахнуть одну из них через круп, и когда она перестала держаться за Кажака, то сразу сползла на землю. При соприкосновении с землей одеревеневшие ноги сразу же подогнулись. Она сидела, покачиваясь, почти под серым скакуном, а он, повернув голову, смотрел на нее с видимым изумлением.
– Первый раз ездила на лошади, – потешаясь, промолвил он. Он не протянул руку, чтобы помочь ей встать, только пристально следил за скакуном, пока она кое-как поднималась на ноги.
Раздув ноздри, конь тихо заржал, но не сделал никакой попытки лягнуть ее, и она почувствовала благодарность к нему.
Для привала скифы выбрали небольшой сосновый бор. Земля здесь была усыпана толстым слоем благоухающей хвои, а сам бор находился достаточно далеко от узкой тропки, по которой они ехали. Но скифы обращали мало внимания на дороги и тропы; они советовались между собой, показывая на звезды, и, видимо, были вполне удовлетворены и своим местонахождением, и скоростью передвижения.
Прежде всего они сняли седла и вьюки с лошадей, животные немедленно улеглись и перевернулись на спины, вверх ногами, с довольным ржанием почесывая спины о хвою. Затем Дасадас напоил всех лошадей из бурдюка, который лишь после этого передал скифам.
Завернутая в свою медвежью шкуру, Эпона – она была в полном изнеможении – прикорнула в сторонке, тусклыми глазами наблюдая за своими спутниками.
После того как все мужчины понемногу отпили из бурдюка, они передали его Эпоне. Казалось, она даже не успела смочить иссохшее горло, когда Кажак отнял у нее бурдюк.
– Не пей слишком много вода в один раз, – сурово произнес он.
Она готова была убить его.
Костра скифы не стали разводить. Аксинья вынул из торбы кусок вяленого мяса и разделил его между мужчинами. После того как все они насытились, Кажак показал Эпоне кусок жилистого темного мяса.
– Теперь поешь ты.
Она сверкнула на него глазами. Никакого голода она не чувствовала. Ее тело как будто превратилось в одну саднящую рану; жевание и глотание требовали от нее слишком большого напряжения. Но она знала, что должна подкрепиться. С большим трудом она поднялась и пошла к нему. К своему замешательству, она могла идти лишь на кривых ногах, как новорожденный теленок, и он опять засмеялся.
Другие мужчины не обращали на нее никакого внимания, и в ее положении это только ее радовало.
Мясо было сухое и безвкусное. Она разжевала его ртом, в котором не было никакой слюны, и чуть не подавилась, проглатывая.
Завтрашний день, конечно, будет лучше.
Покончив со своим скудным ужином, скифы приготовились спать. Эпона, наблюдавшая за ними, предполагала, что они используют хвою вместо подстилок и, может быть, даже достанут теплые одеяла, чтобы прикрыться. Во всех кельтских домах имелись удобные мягкие постели.
Скифы, однако, не чувствовали подобной потребности. Перед тем как лечь спать, они делали знак своим лошадям, и те ложились прямо там, где стояли. Всадники укладывались возле животных, головами на их холки, и закрывали глаза. Не имея ни подстилок, ни одеял, все скифы, за исключением Басла, который должен был охранять их сон первым, скоро уже громко храпели.
Эпона ожидала, что Кажак, в сложившихся обстоятельствах, хотя бы посоветует, где и как ей спать, но он первый положил голову на коня и первый захрапел. Это был долгий тяжелый день для человека со сломанными ребрами.
Она сидела одна на голой земле, размышляя, как ей поступить. Кое-как преодолевая боль во всех мышцах и костях, она ползком собрала кучу хвои, зарылась в нее, прикрылась медвежьей шкурой и провалилась в тупой непробудный сон.
Когда Кажак растолкал ее ногой, небо за его спиной уже посветлело от первых солнечных лучей.
– Едем, – сказал он.
Второй день был повторением первого. Но если накануне она все же кое-как взобралась на коня, то теперь это было просто невозможно. Эпона не могла свести вместе колени, ее тазовая кость как будто стремилась прорвать кожу. Кажак, уже вскочивший в седло, посмотрел на нее с высоты своего серого коня.
– Прыгай!
– Хорошо, – сказала она как можно более твердым тоном и изо всех сил прыгнула. Кажак поймал ее за плечо и потащил вверх. Впечатление было такое, будто все ее тело раздирают на части. Наконец она оказалась достаточно высоко, чтобы закинуть ногу. Если, конечно, она сможет закинуть ногу.
И все же, закусив губы, чтобы не закричать, она смогла это сделать. Нет, мысленно решила Эпона, он не увидит ее сломленной.
Лошади поскакали быстрой рысью.
Эпона была уверена в своей скорой смерти и молилась, чтобы внимающие ей духи забрали ее в другой мир быстрее, прежде чем конь сделает еще один шаг. Однако духи так и не пожелали внять ее мольбам. Она осталась жить, а конь продолжал бежать быстрой рысцой.
Начало дня было теплым и солнечным, и, не чувствуй Эпона себя так неудобно, она могла бы наслаждаться разворачивающимися вокруг нее горными видами. Вершины приобрели незнакомые очертания; до неузнаваемости изменились форма и цвет растительности. Но Эпона не могла глядеть по сторонам; все ее силы уходили на борьбу с плохим самочувствием.
Скифы переехали вброд через речку, остановив лошадей, чтобы те могли попить, хотя сами они воздержались от питья, затем выехали на противоположный крутой склон. Эпона ощущала, как, напоминая кузнечные мехи, ходят лошадиные бедра. Когда они поднялись на берег, прорвавшись через гряду облаков, солнечные лучи вызолотили небольшую березовую рощу, звенящую птичьими голосами.
Впервые за долгое, почти бесконечное время внимание Эпоны привлек к себе окружающий мир. Она любовалась красотой лужайки, по которой они проезжали; наслаждалась сладостными и нежными трелями птиц. Лошади замедлили шаг, и она вдруг с удивлением заметила, что ее тело болит уже не так сильно. Она глубоко вздохнула и села попрямее. Ее ягодицы все еще ужасно болели, но даже легкое облегчение этой боли воспринималось как удовольствие.
«Если не произойдет ничего худшего, чем это, – подумала Эпона, – я выдержу. Ведь я поехала сама, по доброй воле».
