Клементина посмотрела на свой лиф, будто сквозь плотный сарж и хлопок могла разглядеть тело. Она подняла руку, на мгновение задержала ее, а потом дотронулась до себя.
– О, так и есть. Они действительно стали такими. Я думала, это из-за того, что Гас… – Она замолчала, сильно залившись краской.
Ханна поджала губы, чтобы не рассмеяться.
– Что ж, наверное, в скором времени вы почувствуете другие не слишком приятные ощущения. Помню, как я… как та девушка, которую я знала, в первые шесть месяцев беременности рыгала и пускала ветры, будто паровоз, идущий вверх по крутому склону.
– Подумать только! – воскликнула Клементина. Ее лицо пылало, но, тем не менее, она смеялась. И в этот момент впервые в жизни Ханна поняла, что нашла женщину, которую могла бы полюбить как подругу.
Но Клементина Маккуин была леди, а она… той, кем она была.
– Расскажите мне больше, – попросила гостья. – Расскажите мне все.
Описывая родовые муки, отхождение вод и вскармливание малыша грудью, Ханна не жалела подробностей. Но она не рассказала ни о знакомой шлюхе, умершей после того, как выпила синьку, чтобы вызвать выкидыш, ни об опиумной наркоманке, давшей жизнь парализованному ребенку. Ни о конусах из какао-масла и борной кислоты, стоящих на верху ее собственного шкафа, которые она использовала, чтобы предотвратить зачатие. Ни о мертворожденных детях ее матери, ни о ее собственном маленьком мальчике, родившемся, когда она была так одинока и так напугана. Её ребенок впервые открыл глаза в комнате в борделе.
Позже, вспоминая о том дне, Ханна представляла, насколько странным показался бы их разговор любому, кто его услышал, – шлюха из Монтаны наставляет бостонскую аристократку по поводу рождения ребенка. Но тогда, дослушав разъяснения миссис Йорк, Клементина Маккуин встала и поблагодарила ее столь безупречно вежливо, словно Ханна просто дала ей рецепт пирога из сушеных яблок.
Они вышли на улицу, на веранду. Из копировальной рамы появился твердый фиолетовый квадрат, на котором не было видно изображения. Но Клементина снова залезла в темную палатку и когда вынырнула, на фотографии показался образ дочери Сафрони в светло-коричневых тонах, к которым привыкла Ханна. Снимок пах неведомыми химикатами и лаком.
Клементина закрепила фотографию на жесткой открытке с милой цветочной каймой. Она держала снимок в руках, и Ханна смотрела на него через плечо гостьи. Солнечные лучи покрывали изображение позолотой так же, как свет ее собственных воспоминаний.
– Она была красивой маленькой девочкой, – вздохнула Клементина.
– Да, да, была… – Лицо ее собственного ребенка, дорогое маленькое личико, представляло собой лишь размытый образ в ее сознании, но она отчетливо помнила его запах, детский запах молока, талька и мягкой влажной плоти. – Думаю, теперь Сафрони позволит нам похоронить бедняжку.
Обе женщины подняли глаза, услышав стук колес по дороге. Муж Клементины подъехал на повозке к главным воротам. Обернул поводья вокруг рукоятки тормоза, спрыгнул, открыл ворота и направился к ним длинными целенаправленными шагами.
Ханна наблюдала за идущим, думая, что ошибалась насчет него. Гас Маккуин мог быть упрямым, но, во всяком случае, действовал в согласии с рассудком. Он дал жене достаточно времени для того, чтобы сделать фотографию, прежде чем приехал за ней.
Держа руки на бедрах, Маккуин остановился у подножия лестницы и поднял глаза на женщин. На его лице отражалась злость, но там также было еще что-то, заметила Ханна. Возможно, неуверенность. Пробуждающееся понимание того, что его молодая жена оказалась совсем не такой послушной и покорной, какой он, возможно, ожидал ее видеть.
– Готова ехать домой, малышка? – спросил он.
Клементина посмотрела на него. Если она и боялась своего мужа, то не показала этого.
– Да, мистер Маккуин, я готова.
Гас не помог жене собрать фотоаппарат и все остальное. Он вернулся в повозку и ждал ее там, будто избегал опасности быть волей-неволей затянутым в пасть греха, на лишнюю минуту задержавшись у бывшего публичного дома.
– Я больше вас не побеспокою, – сказала Ханна гостье, когда та собралась. – Ваш Гас прав. Вас не должны видеть рядом с такими как я.
Клементина зашагала по веранде. Ее спина была прямой, как линия отвеса, а голова высоко поднята. Шелестели юбки, цокали каблуки.
На верхней ступеньке она обернулась.
– Миссис Йорк, когда я улучу оказию нанести вам визит, то непременно это сделаю.
* * * * *
Клементина и Рафферти ехали в тишине, нарушаемой лишь скрипом кожи седел, постоянными порывами ветра и шумным дыханием лошадей. Они пересекли лес из тополей, сосен и огромных лиственниц, задерживающих лучи солнца, затем выехали на равнину с высокой травой, где цвела желтая полынь и дул горячий ветер.
Клементине потребовалось мгновение, чтобы понять, что Зак остановился и слезает с седла. Он подошел к ней и обхватил за талию, помогая спуститься с лошади. Хотя яркое солнце жгло сухую степную траву, Клементина задрожала.
В центре моря травы высилась огромная одинокая лиственница, изукрашенная как новогодняя елка – бусинами, медвежьими когтями, полосками красного ситца, камнями странной формы и косточками.
– Раньше на этой равнине было охотничье угодье, – сказал Рафферти. – А это – священное дерево. Индейцы оставляли здесь дары Великому Духу, чтобы он сделал их пищу обильной, а стрелы меткими.
Шагнув под дерево, Клементина почувствовала его величие. Она встала под кроной и взглянула вверх – та походила на сводчатый потолок церкви ее отца: открытый, безграничный и молчаливый. Клементина ощущала здесь мощь: древнюю, манящую, святую.
Но святость была осквернена. Мужчина по имени Эмори побывал здесь в 1869 году с ножом и ведром смолы.
Клементина опустилась на колени и попыталась прикрыть рукой в перчатке уродливые черные шрамы на стволе.
– Как-нибудь я непременно должна привезти сюда фотографическое оборудование, – сказала она. – Но снимать буду с другого угла, чтобы скрыть этот вандализм.
– Почему? Дерево больше не принадлежит индейцам. Теперь оно в собственности белых, как и земля, на которой растет. Если ты не запечатлеешь испорченную сторону, то солжешь.
Клементина увидела, что равнина, на которой они стояли, невдалеке заканчивалась высоким обрывом. Двумя сотнями футов ниже них располагался узкий каньон, заполненный колышущейся на ветру травой. Каньон извивался между скал цвета сплавного леса и крутых горных хребтов с чахлыми соснами. Сначала глаза Клементины заметили череп. Похожий на коровий, но не совсем. А затем Клементина увидела еще кости, тысячи костей, сваленных посреди сухой травы в небрежные кучи.
