– Чрезвычайно похоже, – успокоил ее Кусмауль; после чего она повела его в комнаты, пить кофе «на немецкий манер» и говорить о делах.
Дела Дашке пришлись очень по вкусу.
– Господин Кусмауль, миленький, – она, блестя голубыми глазами, сморгнула радостную слезу, – вас прямо-таки Господь послал! Ведь вот только что: сижу, гляжу на канарейку, как она в клетке толчется… ску-учно! Хочется ж чего-то такого: таинственного и благородного. Опять же, копеечки живой нет, чтоб никому отчета не давать… Да это я так, про копеечку-то, – она застеснялась, зарозовела, и Кусмауль с удивившим его самого благодушием подумал: вот ведь – женщина, Божье недоразумение, а смотреть приятно.
И он взялся рассказывать Дашке, что от нее требуется. Она азартно закивала головой:
– Сумею, господин Кусмауль, в самом что ни на есть лучшем виде! Хоть горничную, хоть кого. К кому, говорите, наниматься-то?
– К господам Платовым, – терпеливо повторил бывший судебный следователь, – вот вам рекомендация, а вот, – конверт и листок бумаги легли на стол, – это адрес. Но точно ли вы уверены, что ваш супруг…
– Ой, про супруга даже не думайте, – Дашка весело махнула рукой, – вот за магазин еще голова болит – да Кирюшечка справится… А что там, – она резко понизила голос, – у Платовых? Ай убили кого?
– У Платовых, – объяснил Кусмауль, – происходят собрания одного любопытного кружка. Названия у него нет, зато есть девиз. Почему-то на латыни, хотя санскрит явно был бы уместнее: «Ex oriente lux»… – он осекся было, сообразив – с кем говорит, но тут же напомнил себе, что собеседница его куда умнее, чем можно подумать, глядя в ее небесные очи. – Что означает «свет с Востока». Теософический, короче, кружок. Глава – некий Ачарья Даса. К нему, увы, поступить невозможно, поскольку одинок и женской прислуги не держит.
– Ачарья, – нараспев повторила Дашка, – красиво-то как. Теософический, говорите? Они, что ли, в Бога не веруют?
– Очень возможно, – подтвердил Густав Карлович, и Дашка, нахмурясь, перекрестилась.
Безбожие таинственного кружка ее, впрочем, не слишком испугало. Напротив: от близости необычайного Дашка начала возбужденно принюхиваться, будто в ее ванильном царстве вдруг повеяло жгучим перцем. А уж когда Кусмауль рассказал ей про убийство…
Короче, расстались они чрезвычайно довольные друг другом. Новая встреча была назначена через десять дней – здесь же, в булочной. Густав Карлович не видел нужды в излишней конспирации. В конце концов, он давно уже не государственный чиновник – и разве не имеет права зайти и купить себе свежих рогаликов?..
От булочной до извозчика пришлось пройти с полквартала, что было и полезно, и приятно: погода стояла почти весенняя. Густав Карлович уже почти дошел до набережной, по которой намерен был еще немного прогуляться – как вдруг… Впрочем, что значит «вдруг»? Ровным счетом ничего не произошло. И уж, разумеется, он не собирался обращать внимание на бездомную собачонку – одну из множества ей подобных, что превращали российскую столицу в труднопереносимый рассадник микробов.
Однако же обратил. Почему? Этот вопрос он и до сих пор себе задавал – и не получал ответа. Потому ли, что стояла собачонка возле парапета, просунув голову между перил, будто решала – а не прыгнуть ли ей от этой собачьей жизни в канал, хоть и затянутый льдом, но вполне для самоубийственных целей подходящий? Или потому, что она была немецкой породы? Да! Возможно, именно в этом все дело: одинокий европеец, не защищенный ни когтями, ни зубами, ни густым мехом, не нужный ни одной живой душе в этом гигантском нелепом городе, также претендующем на принадлежность к Европе, но на деле являющемся не более чем ее призрачным подобием!
Словом, взыграла в Густаве Карловиче пресловутая германская сентиментальность. Да так взыграла, что он, особо не раздумывая, предпринял ряд совершенно необъяснимых с точки зрения здравого смысла действий: велел извозчику поймать пса и, отыскав городового, обратился к нему с просьбой добыть подходящую корзинку… С этой корзинкой он и возвратился домой. Европеец, боясь, очевидно, спугнуть неслыханную удачу, в дороге и первый день в усадьбе вел себя идеально, без единого взвизга стерпел ванну, стрижку когтей и вытравливанье блох. Наутро же обошел свои новые владения, убедился в том, что они и впрямь – его… и с этих пор Кусмаулю так и не удалось объяснить ему, кто в доме хозяин. Пес охотно отзывался на кличку Герман, пугал басовитым лаем уток в пруду, валялся в спальне на белоснежном пикейном покрывале и так внимательно слушал Густава Карловича, уставясь на него сумрачными глазами и выставляя вперед то одно, то другое ухо, что совершенно ясно было: понимает все до последнего слова.
– Нет-с, милостивый государь, – возмущенно заявил ему Кусмауль, забыв на миг о присутствии Натальи Андреевны, – вы у меня таки станете собакой отличного поведения!
Пес не шевельнулся, всем своим видом показывая, как он сладко и глубоко спит. Гостья же запнулась на полуслове, и в ее глазах Кусмауль отчетливо прочел сомнение: полно, да в состоянии ли сей господин определить, кто ворует из кладовой?!
– Прошу великодушно извинить, – произнес он немного поспешно; Наталья Андреевна горестно вздохнула и – делать нечего! – приступила таки к изложению своей проблемы:
– Речь, Густав Карлович, о моей младшей дочери. Она, видите ли, пошла по стопам старшей: демонстративная самостоятельность, зарабатывание хлеба в поте лица. Как это ужасно, когда ты не в силах объяснить собственным детям… Или это времена так стремительно меняются, и мы с нашими принципами для них уже не годимся? Вы-то меня должны понять!.. – она запнулась, сообразив, что как раз Кусмауль, по причине безнадежного отсутствия детей, понять ее сможет едва ли; и вернулась к теме:
– Ирен совсем, совсем не такая, как Софи. Я всегда боялась, что для нее эта самостоятельность плохо кончится.
– Ирен, – не переспросил, но констатировал Кусмауль, – Ирен…
Он поморщился, отчего-то живо вспомнив оторопь, которая охватила его десять лет назад, за столом в милейшей компании нынешних соседей. Тонкий нескладный подросток с тяжелыми косами и сонным взглядом, говорящий о том, чего не знает и знать никак не может. Он тогда еще подумал: они просто не понимают или привыкли?.. А теперь? Теперь поняли что-нибудь?..
– Ирен пропала, – всхлипнув, выговорила Наталья Андреевна. – Представьте себе, пропала, и никому нет никакого дела! Мое последнее, любимое дитя!.. – она снова всхлипнула, остро ощущая, что все так и есть, и больше, чем Ирен, она и впрямь никого не любила. – Я для того к вам и приехала: просить разобраться. Сделайте доброе дело! У вас ведь, конечно, остались связи в полиции…
