Доменико думал о Катулле, удивляясь тому, что слова римского поэта прошли сквозь невообразимую пропасть в пятнадцать веков и ожили в славном венецианском будущем. А не могут ли его собственные мысли достичь Катулла, спросил он себя. И мог ли поэт, застыв вот так в лучах солнечного света в прошлом, ощущать те же самые чувства, что сейчас заставили Доменико замереть в молчании?
Доменико в который уже раз огорчился тому, как мало ему известно об авторе: в глаза бросалось только одно, зато всепоглощающее свойство – оба они обитали в пустоте желаний. Для Доменико в самой ритмичности слога римского поэта крылось соблазнительное очарование. Слова казались ему телами, разметавшимися в постели, которые иногда сплетаются в пылких объятиях, а иногда замирают в неподвижности, и повторение наиболее впечатляющих и пульсирующих фраз оказывало на него экстатическое действие. Вся книга буквально дышала взаимными ласками, которые поэт дарил и получал. Такому знатоку слов, каким был Доменико, жадно поглощавший их, смакуя, словно ценитель вина свой любимый напиток, рукопись Катулла казалась живым существом, куда более живым, чем даже женщина в его объятиях.
Доменико поднял со стола манускрипт и понюхал его, скользя носом по каждой поэме в отдельности. «А ведь они полны наслаждения – для глаз, носа и губ, произносящих их, – подумал он, – полны благоуханной и волшебной крепости, словно вино, связывающее их».
«Он пахнет, – подумал он, – так же, как Сосия Симеон, этот манускрипт».
«Интересно, хотел ли Катулл умереть, когда думал о Лесбии, так, как хочу умереть я, думая о Сосии?»
С характерной для него выдержкой и самообладанием он со вздохом отогнал от себя эти мысли и склонился над столом, дабы написать письмо схоласту Венделина, Джероламо Скуарцафико. Такие стихи обязательно должны быть опубликованы. Джероламо обязан убедить в этом Венделина.
Тем временем Доменико решил еще раз насладиться обладанием рукописи. Придвинув ее к себе, он вновь стал перелистывать страницы, истончившиеся от частого и долгого использования, а потом не смог удержаться и начал читать ее снова.
– В последний раз, – громко произнес он вслух.
В последующие часы Доменико отослал прочь супругу и личного секретаря. За чтением он съел буханку хлеба, отрывая ломти зубами. Он взял книгу с собой в спальню и, раздеваясь, положил ее на кровать, то и дело наклоняясь над ней и не отрывая глаз от страницы. Он так и заснул, держа манускрипт в руках, а на ночном столике все так же горела свеча, отбрасывая кружок света на потолок. Супруга, сочтя себя оскорбленной, не пожелала присоединиться к нему. Но это не имело никакого значения. Вот уже некоторое время он совсем не хотел ее. А ведь когда-то он любил ее, смутно припомнил Доменико. Но вскоре после рождения их наследника ее ласковые пальцы в темноте стали казаться ему когтями совы.
Книга вновь пробудила в нем смутное беспокойство. Закрыв обложку, Доменико прижал палец к пупку и надавил с такой силой, что из-под ногтя брызнула кровь. Только тогда он понял, что его беспокоит. Ему была нужна Сосия Симеон. Он кликнул слугу и отправил его в ее дом в Сан-Тровазо.
Тремя днями позже, сочтя, что манускрипт уже достаточно отдохнул от выпавших на его долю мытарств, Доменико приветствовал Джероламо Скуарцафико и вложил ему в руки сброшюрованную стопку бумаг, сопроводив их некоторыми указаниями.
– Прочтите его сами, чтобы лучше изложить все аргументы «за», после чего передайте ему, – сказал он Скуарцафико. Зная репутацию редактора, Доменико добавил: – Только не через таверну, пожалуйста. И выберите подходящий момент. Я не хочу, чтобы он испугался. Дайте ему время прийти в себя и освоиться в Венеции. И постарайтесь не слишком давить на него, но и не будьте чересчур покровительственны: эти немцы иногда проявляют чрезмерную чувствительность. Однако вы должны ясно дать ему понять, что он не сможет рассчитывать на благосклонность вельмож как на нечто само собой разумеющееся, если не станет потрафлять нашим вкусам…
* * *
Запах перегара изо рта редактора заставил Венделина отшатнуться, и он невольно обмахнулся стопкой бумаг, словно веером, так что в лицо ему ударил сладковатый древесный аромат, исходивший от страниц. Поначалу Венделин и слышать ничего не хотел, но потом вдруг проникся непонятным ему самому, хотя и достаточно осторожным воодушевлением. Уж слишком настойчиво Скуарцафико пытался всучить ему манускрипт, да и стоял редактор как-то слишком близко, когда он пробежал глазами первую страницу.
Перелистывая манускрипт, Венделин почувствовал, как у него перехватило дыхание. Значит, это и есть знаменитый Катулл; наконец-то он оказался у него в руках. Холодный свет упал на страницу, расчерченную морозными узорами на окне stamperia.
В глазах у него зарябило от слов любви и желания. В самой первой поэме говорилось что-то о воробье. Какая неприличная аллегория, разве нет? Этот самый «воробей» наверняка олицетворял собой мужской половой орган поэта. Бруно, краснея и запинаясь, растолковал Венделину, что это идиоматическое выражение до сих пор употребляется и в современном итальянском. Какая-то ассоциация не давала ему покоя, и он принялся рыться в своей энциклопедической памяти – точно, вспомнил: воробьи были священными птицами Афродиты, богини чувственной любви, и именно они влекли ее колесницу по небу.
Венделин застонал. Ему хватило первой страницы, чтобы понять: манускрипт Катулла опасен, и его с легкостью можно обратить против честного предпринимателя.
– Почему именно эта рукопись, Джероламо? Чем ты руководствовался, выбирая ее? Она же грязна и непристойна, как бродячая собака!
Скуарцафико подался к нему, возбужденно размахивая руками, жесты которых не вполне согласовывались друг с другом. Венделин аккуратно увлек его в сторонку, подальше от печатных форм. Скуарцафико с похмелья мог запросто повредить хрупкое оборудование.
– Ну, Венделин, ты же знаешь, что рынок вполне созрел для таких вот античных произведений и даже требует их. Я тут подумал, что могу написать небольшое библиографическое вступление, чтобы повторно явить Катулла миру. Что-нибудь этакое, дабы смягчить наиболее трудные пассажи в его поэзии. Чтобы люди подумали: «Другие времена, другие нравы», – и отнеслись к ним снисходительно.
Венделин пристально уставился на Скуарцафико, который безостановочно работал языком, словно силясь выковырять из щели между зубами последнюю крошку хлеба, пропитавшуюся вином. Венделин отметил глубокие складки в уголках его губ, длинную морщину между бровями и снисходительно оттопыренную верхнюю губу. Удивления достойно, но прическа его верного редактора оставалась строгой и аккуратной, и волосы плотно облегали его голову, словно шлем.
