Наконец в разных концах зала появились стражники с тройными канделябрами, и суматоха немного улеглась.
Концом своей трости граф, который так и не сдвинулся с места, дотронулся до металлического яйца.
— Подними-ка слиток, Куасси-Ба, и передай его судье.
Мавр без колебаний подскочил к металлическому яйцу, поднял его, и оно сверкнуло на темной ладони.
— Это золото! — задохнулся судья Бурье, который застыл на месте, как истукан.
Он хотел схватить слиток, но, едва прикоснувшись к нему, страшно завопил и отдернул обожженную руку.
— Адский огонь!
— Каким образом получается, граф, — спросил Массно, пытаясь придать твердость своему голосу, — что жар от этого раскаленного золота не обжигает вашего черного слугу?
— Всем известно, что мавры могут держать на ладонях горящие угли, точно так же, как и угольщики в Оверни.
Без приглашения со стороны судей Беше с вытаращенными глазами подскочил к слитку и вылил на подозрительный металл целый пузырек святой воды.
— Господа судьи, вы все видели, как, несмотря на проведенную согласно ритуалу процедуру экзорцизма, было создано дьявольское золото. Судите сами, до какой степени могущественно колдовство!
— Вы думаете, это настоящее золото? — спросил Массно.
Монах, скорчив гримасу, достал из своего необъятного кармана еще один флакончик и осторожно вынул из него пробку.
— Это селитряный спирт[59], который разъедает не только латунь и бронзу, но и сплав золота с серебром. Но у меня и так нет сомнений, что это purum aurum, чистое золото.
— На самом деле это золото, добытое сейчас на ваших глазах из горной породы, не совсем чистое, — вмешался граф. — Если бы оно было чистым, в конце купелирования не произошло бы вспышки, которая, вместе с резким изменением состояния, вызвала другое явление, когда слиток подскочил. Первым ученым, описавшим этот странный эффект, был Орцелиус.
Послышался мрачный голос судьи Бурье:
— А этот Орцелиус хотя бы католик?
— Без сомнений, — невозмутимо ответил Пейрак, — ведь он был шведом и жил в Средние века.
Бурье саркастически рассмеялся.
— Суд по достоинству оценит столь отдаленное свидетельское показание.
Потом произошла небольшая заминка, во время которой судьи, склонившись друг к другу, совещались, есть ли необходимость в продолжении заседания или следует отложить его на следующий день.
Час был уже поздним. Зрители устали, однако пребывали в сильном возбуждении, и уходить никто не хотел.
Анжелика не чувствовала усталости вовсе. Она как бы впала в прострацию. В глубине сознания билась лихорадочная мысль, хоть она и старалась погасить ее. Не может быть, чтобы демонстрация опыта извлечения золота могла быть истолкована во вред подсудимому… Разве выходки Беше понравились судьям? Массно мог сколько угодно твердить о своем беспристрастии, все равно казалось очевидным, что в глубине души он доброжелательно настроен к своему земляку-гасконцу. Но, с другой стороны, разве весь остальной суд не состоит из грубых и черствых северян? А среди публики один лишь отчаянный мэтр Галлеман рискнул высказать свою не слишком одобрительную оценку решений короля. Что касается сопровождавшей Анжелику монахини, то, конечно, она готова оказать помощь, но ее помощь — это помощь врача, прикладывающего лед на горящий лоб больного.
Ах, если бы все происходило в Тулузе!..
Да и этот адвокат, тоже дитя Парижа, никому не известный, ко всему прочему еще и бедный. Когда ему дадут слово?.. А вдруг он сбежит? Почему он больше не вмешивается? А отец Кирше, где он? Анжелика тщетно пыталась разглядеть среди зрителей, сидящих в первом ряду, хитроватое крестьянское лицо Великого экзорциста Франции.
Адским кольцом объял Анжелику пугающий шепот соседей:
— Говорят, Бурье пообещали три епархии, если он добьется осуждения этого человека. Пейрак виновен лишь в том, что он опередил свой век. Вот увидите, они его приговорят…
Председатель Массно откашлялся.
— Господа, — произнес он, — заседание продолжается. Подсудимый, желаете ли вы что-нибудь добавить к тому, что мы видели и слышали?
Великий Лангедокский Хромой выпрямился, опираясь на свои палки, и раздался его голос — громкий, звучный, такой подкупающе искренний, что по рядам публики пронесся вздох.
— Я клянусь перед Богом, клянусь священной для меня жизнью моей жены и моего ребенка, что я не знаю ни дьявола, ни колдовства, что я никогда не создавал по наущению Сатаны ни золота, ни живых существ и никогда не пытался причинить зла своему ближнему, напуская на него чары или порчу.
Впервые за все время этого бесконечного судебного заседания Анжелика почувствовала симпатию публики к человеку, только что произнесшему эти слова.
Чистый юношеский голос из самой гущи толпы звонко прокричал:
— Мы верим тебе!
Судья Бурье поднялся с кресла, потрясая широкими рукавами.
— Берегитесь! Вот действие тех самых чар, о которых мы еще не все сказали! Не забывайте: Золотой голос королевства… опасный голос, который соблазнял женщин…
Тот же голос воскликнул:
— Пусть он споет! Пусть споет!
На этот раз взыграла южная кровь Массно, и он принялся стучать кулаком по столу.
— Тишина! Я прикажу очистить зал! Стража, выведите нарушителей… Месье Бурье, сядьте! И чтобы больше никаких выкриков! Хватит! Мэтр Дегре, где вы?
— Я здесь, господин председатель, — ответил адвокат.
Массно перевел дух и попытался обрести хладнокровие.
Более спокойным тоном он продолжил:
— Господа, королевское правосудие должно быть защищено от любых случайностей. Поэтому, хотя настоящий процесс ведется при закрытых дверях, наш король, в своем великодушии, не пожелал лишить подсудимого права на какие-либо способы защиты. Именно с таким намерением я счел возможным разрешить подсудимому провести демонстрацию, сколь бы опасной она ни была, чтобы пролить свет на магические приемы, владение которыми поставлено ему в вину. И наконец, Его Величество проявил наивысшее милосердие, допустив присутствие адвоката, которому я и предоставляю слово.
Дегре встал, поклонился судьям, поблагодарил от имени своего подзащитного короля за его милосердие и затем поднялся по двум ступенькам на небольшую кафедру, с которой он должен был говорить.
Он держался так прямо, так степенно, что Анжелика с трудом узнавала в одетом в черное мужчине того долговязого мальчишку, который всюду совал любопытный нос и, ссутулившись под поношенным плащом, бродил по улицам Парижа, свистом подзывая собаку.
