– Какой жалкий матч, – ворчал Дейн. – Я мог бы побить Сойера со связанными руками и сломанной ногой. Даже ты смогла бы, Джесс. Не понимаю, зачем Шербурн тащился за двести миль смотреть на это ужасное представление, когда мог бы остаться в комфорте дома и пихать жену. Его можно было бы понять, если б девушка была прыщавая образина, но она недурна собой, если кому по вкусу китайские куколки. А если она не в его вкусе, какого черта женился? Она не похожа на булочку – и не будет похожа, потому что его никогда не бывает дома и он увиливает от своих прямых обязанностей.
Речь была вполне в духе Дейна в последнее время: весь мир ополчился на него, чтобы позлить. Даже Шербурн, потому что… не остался в комфорте дома с женой.
В комфорте? Джессика заморгала от удивления. Господи, неужели она добилась прогресса в отношениях с тупоголовым мужем?
Подавив улыбку, она подняла на него глаза:
– Милорд, кажется, вы не получаете удовольствия.
– Вонь невыносимая, – сказал он, глядя мимо нее. – И эта мерзкая свинья Эйнсвуд пялится на тебя. Ручаюсь, этот тип напрашивается на то, чтобы ему снесли с плеч его пьяную голову.
– Эйнсвуд? – Джессика вывернула шею, но не увидела ни одного знакомого лица в толпе.
– Не оборачивайся! Он такой идиот, что примет это за поощрение. Ох, еще и Толливер. И Ваутри туда же.
– Я уверена, что они смотрят на тебя, – сказала Джессика, воспарив духом. Чудовище ревнует! – Возможно, они поспорили на то, придешь ли ты, а Эйнсвуд не пялится, а злорадствует, потому что выиграл.
– Тогда лучше бы я остался дома. В постели. – Дейн хмуро посмотрел на нее. – Но нет, существование моей жены стало бы бессмысленным, если бы она не увидела состязание по борьбе, а значит…
– Значит, ты пожертвовал своим комфортом, чтобы угодить мне. А после всех хлопот оказалось, что матч плохой. Ты раздражен, потому что имел в виду доставить мне удовольствие, и думаешь, что оно испорчено.
Дейн нахмурился еще больше:
– Джессика, ты смеешься надо мной. Я не ребенок. Мне отвратительно, когда меня высмеивают.
– Если не хочешь быть смешным, перестань шипеть на все на свете и внятно скажи, в чем дело. – Она опять стала смотреть на борцов. – Я не умею читать мысли.
– Шипеть? – эхом повторил он, и рука упала с ее плеч. – Шипеть?
– Как двухлетний ребенок, который не спал после обеда.
– Двухлетний ребенок?
Она кивнула. Глаза были прикованы к спортсменам, сознание – к возмущенному мужчине рядом с ней.
Он глубоко вздохнул – раз, другой, третий.
– Уходим, – сказал он, – назад в карету. Сейчас же!
Дейн не добрался до кареты. Он с трудом выбрался из толпы зрителей, а карета стояла далеко, поскольку они опоздали, и теперь предстояло идти мимо скопища экипажей. Гербовые кареты стояли впритирку к низким фургонам крестьян, и неблагодарные твари, оставленные присматривать за лошадьми, громко переругивались, снимая свое раздражение.
Дейну тоже надо было снять раздражение. Уверенный, что взорвется, если начнет искать карету, он потащил жену на первое же свободное место, которое увидел.
Это было кладбище при крошечной полуразрушенной церкви, в которой вряд ли проводились службы со времен Армады. Надгробные камни с изъеденными соленым воздухом надписями, как пьяные, клонились во все стороны. То есть те, которые еще делали вид, что стоят. Половина покончила с этими потугами сотни лет назад и растянулась на земле; над ними наклонились высокие сорняки, как воры над пьяным матросом.
– Такой вид, будто этого места не, существует, – сказала Джессика, оглядываясь. Большая сердитая рука вцепилась в нее и безжалостно потащила дальше. – Как будто никто его не замечает, никому нет до него дела. Как странно!
– Через секунду ты не будешь думать, что это странно, – сказал он. – Сама не захочешь существовать.
– Куда мы идем, Дейн? Я уверена, что это не самая короткая дорога к карете.
– Тебе повезет, если это не самая короткая дорога к твоим похоронам.
– Ой, смотри! Какие великолепные рододендроны! – воскликнула Джессика.
Дейну не надо было смотреть, на что она показывала, он и сам заметил огромные кустарники, усыпанные белыми, розовыми и пурпурными цветами. Он также заметил в гуще ворота с колоннами и предположил, что к ним когда-то примыкала стена для защиты церковного имущества. Как он понимал, стена могла сохраниться, или хотя бы часть ее, спрятанная за рододендронами. Ему требовалось укромное место. Кустарник создавал щит, непроницаемый для взглядов прохожих.
Он провел жену к воротам и прижал к правой колонне, которая лучше сохранилась.
– Говоришь, двухлетний, миледи? – Дейн зубами стащил перчатку с правой руки. – Я покажу тебе, сколько мне лет. – Он стянул другую перчатку и схватился за пуговицы на брюках.
Ее взгляд устремился; вслед за рукой.
Он ловко расстегнул три пуговицы, клапан откинулся. Он услышал, как тяжело она дышит. За девять секунд он расстегнул остальные девять пуговиц. Джессика привалилась к колонне, закрыла глаза. Он задрал ей юбку.
– Я хотел тебя весь этот проклятый день, черт тебя побери, – прорычал Дейн.
Он слишком долго ждал, чтобы теперь возиться с завязками на ее белье. Он нашел щель и запутал пальцы в кудряшках.
Стоило ему притронуться к ней, всего несколько нетерпеливых ласк, и она уже была готова, часто дышала и оседала на его пальцы.
Он вошел в нее, и палящая радость пронзила все тело, когда он услышал тихий стон наслаждения. Он подхватил ее под ягодицы и приподнял.
Она обвила его ногами и, ухватившись за плечи, откинула голову и гортанно засмеялась.
– Я тоже тебя хотела, Дейн. Думала, с ума сойду.
– Дура, – сказал он. Она сумасшедшая, если хочет такого зверя.
– Твоя дура. – напомнила она.
– Прекрати, Джесс. – Ничья она не дура, меньше всего – его.
– Я люблю тебя.
Слова выстрелили и пробили сердце. Он их не пустит в себя.
Он почти совсем вышел из нее, чтобы потом ударить с новой силой.
– Ты меня не остановишь, – задыхаясь, сказала она. – Я люблю тебя.
Он снова и снова набрасывался на нее жесткими, свирепыми толчками. Но остановиться не мог.
– Я люблю тебя, – повторяла она с каждым толчком, как будто вбивала эти слова в него, как он свое тело – в ее.
– Я люблю тебя, – сказала она, и земля содрогнулась, и небеса разверзлись и поразили его молнией.
Дейн закрыл ей рот, чтобы не выпускать три роковых слова, но они продолжали просачиваться в его запечатанное сердце, даже когда в нее полилось его семя. Он пьянел от этих слов и не мог заставить себя не верить им. Как же так, ведь он старался держать ее на расстоянии? Тщетно.
