Аспасии удалось опять задержать его, когда они вышли наружу. Здесь суетились не меньше, но под открытым небом все казалось спокойнее, и на сей раз она удержала не его, а лошадь, схватив ее за уздечку.
— Ты не можешь ехать!
— Я должен.
— До Парижа?
— Если понадобится, то и до Парижа. — Он сказал, словно отрезал. — Армии нужны врачи. В случае необходимости я могу сражаться.
— Ты не можешь, — она была рада, что голос не изменил ей и в нем не было отчаяния. — Ты не можешь вот так просто взять и уехать.
— Я поступлю так, как считаю нужным. — Он оторвал ее пальцы с уздечки, не ласково и не грубо. — Ты должна от меня освободиться.
— Ты хочешь освободиться от меня?
Он чуть заметно покачал головой, сам того не желая:
— Пусть Аллах сохранит тебя.
Прежде чем она сумела остановить его, он оказался уже в седле.
О, если бы у нее была лошадь!
Запела труба. Император выступил в поход. Взамен суеты наступил сущий ад: все пришло в движение, кругом поднялся воинственный рев. Она едва успела отскочить в сторону, иначе ее бы затоптали. Она растерянно оглядывалась: в поднявшейся сутолоке Исмаил незаметно исчез.
Она даже не успела послать ему проклятье. Он бы все равно его не услышал.
Аспасия могла бы сказать Исмаилу, что его самопожертвование совершенно бесполезно. Жертвы не интересовали Феофано. Она видела только грех, видела грязное пятно и нежелание Аспасии отмыться. Отсутствие Исмаила ничего не значило. Разве только доказывало, что Аспасия упорствует.
Аспасия внезапно сделала и другое открытие. Она спала не одна, в замке слишком тесно, но постель с ней делила Феофано. Холодная, отчужденная, постепенно выздоравливающая Феофано, у которой было множество обязанностей регентши в отсутствие Оттона. Чем лучше становилось ее самочувствие, тем больше обязанностей она брала на себя и тем больше отдалялась от Аспасии.
Аспасии всегда казалось, что ей достаточно себя самой. У нее был философский склад ума и призвание к врачебному делу. Она всегда думала, что ей не свойственна особая чувствительность. Но она еще никогда не была совершенно одинокой. Когда она была ребенком, ее отец, несмотря на свои обязанности управлять страной, всегда находил время для нее. Потом у нее был Деметрий и почти одновременно с ним появилась Феофано. Когда она потеряла Деметрия, у нее осталась Феофано. Потом был Исмаил.
Теперь у нее не было никого. Вторая Матильда, мать которой была так недовольна ее полом, была слишком мала и интересовалась только грудью кормилицы. София и Аделаида были в Кведлинбурге, подальше от всех войн и тревог. Аспасия была совсем одинока, и это ее тяготило.
Дел у нее, впрочем, хватало. К ней шли больные, и добровольная помощница врача стала выполнять обязанности врача. В этом мире женщин, детей и стариков она вызывала большое уважение, и если бы захотела, могла стать весьма почитаемой. У нее были знания и сила убеждения, и она пользовалась ими. Скучать было просто некогда. Время ее было заполнено.
Но в душе была пустота. Что толку во всех твоих достижениях и завоеваниях, если их не с кем разделить?
Она попыталась обрести равновесие, обратившись к Богу. Она пошла в собор. Она слушала мессу и осталась в храме, когда наступила тишина, гасли свечи и сгущались тени, заполняя огромное пустое пространство. Бог был здесь. Сам епископ говорил об этом с алтаря.
Аспасия не чувствовала Его присутствия. Наверное, пятно на ее душе было слишком черным, чтобы ощутить Его. Может быть, если бы она исповедалась…
Каноник согласился исповедать ее. Может быть, он знал, кто она. Может быть, нет. Он надел епитрахиль и ждал, лицо его приобрело выражение, которое набожный человек назвал бы святым. Ей оно показалось пустым. Что она могла сказать? «Отец, я грешила пять лет, я совершала блудный грех сознательно и с наслаждением. Мой любовник — неверный. Я буду совершать с ним этот грех, если только он вернется ко мне. Я не могу и не хочу отказаться от этого».
Она перечисляла что-то: мелкие нарушения, ложь, недоброе слово. Маленькие грехи, в которых она каялась вполне честно. Он пробормотал в ответ слова отпущения. Может быть, ее душа была теперь уже не столь черна, но она все же не чувствовала Бога. Где-то в глубине ее души кто-то призывал ее остаться верной словам, которые она сказала Феофано: где будет он, там буду и я. Нет, это не голос Бога. Скорее, голос того, кто противится Ему.
Она лежала в постели, без сна. Феофано ровно дышала рядом. Одна из служанок храпела. Матильда завозилась на руках у кормилицы и затихла, когда ей дали грудь.
Аспасия тихонько выскользнула из постели. Никто не пошевельнулся. Ночник горел тускло, но давал достаточно света, чтобы она смогла найти в изножье кровати свою одежду и туфли, стоявшие на полу в ряд с другими.
Она и сама толком не знала, что собирается делать, пока не стала действовать. Если бы все, в том числе и Матильда, не спали так крепко, ей бы ничего не удалось. Держа в руках сумку с самым необходимым, она прокралась вон из комнаты.
До рассвета оставалось совсем немного. Повара уже встали, на кухне пекли хлеб. Сонный поваренок дал ей булку. Она добавила к ней головку сыра и две колбасы, завернув все в скатерть. Никто не спросил у нее, зачем ей эти припасы. Кому бы пришло в голову спросить, куда и с каким поручением отправляется в дорогу родственница императрицы?
В караульне пришлось использовать свое положение напрямую; но она получила в сопровождающие именно того человека, которого назвала: седого, в шрамах ветерана, которого не очень-то стремился отпускать его командир. Сам солдат, однако, охотно согласился охранять ее в дороге. Он проследил, чтобы приготовили к предстоящему путешествию ее мула и его лошадь, запасся провизией и водой.
— На всякий случай, — пояснил он, увидев ее удивленно поднятую бровь.
Аспасия кивнула. Вот поэтому-то она его и выбрала.
Он посадил ее в седло. Сел сам. И так тихо, как это только было возможно, они выехали с конюшенного двора.
Аспасия хорошо знала задние ворота. Они оказались совсем рядом с помойкой, и вонь была основательная. Мул неодобрительно фыркал. Аспасия заставила его идти рысью. Со стены раздался крик петуха.
Наступали первые проблески тусклого рассвета. Небо казалось тяжелым от туч, набухших дождем.
Скоро Аспасия была готова пожалеть о своем поступке. Это было безумие. Женщина с единственным охранником направляется трусцой по дороге в Аахен. Исмаила там уже нет. Императорская армия ушла, грозя огнем и мечом северу Франции.
