Маргрит, быстро заметив смену настроения, сразу же начала готовить постель для брачного ложа. Душевный настрой Генриха не улучшился, и было небезопасно продолжать медлить и при этом допустить, чтобы опасения девицы усилились. В общем, это были забавные и радостные приготовления. То, что король был немного ханжа, было более чем простой догадкой для его близких друзей, а остальные знатные господа и дамы слишком трепетали перед ним, чтобы быть раскованными в своих шутках. Они стояли церемониальным полукругом, когда Элизабет провели к огромному свадебному ложу, облачили в постельную мантию, поуютнее устроили и укрыли. Вдовствующая королева что-то настойчиво шептала ей на ухо, но Элизабет смотрела прямо перед собой, более напуганная картинами собственного воображения, чем Генрихом. По правде говоря, вид его не был таким уж грозным, когда он входил, сопровождаемый своими оруженосцами и камергерами. Он был бледнее Элизабет, и Маргрит, которая никогда не осмеливалась спрашивать, был ли он столь же невинен, как его невеста, поразилась. Его также проводили к высокому брачному ложу и в напряженной тишине плотно затянули занавеси.
Обычно это означало бы отставку для любого, за исключением тех дам и господ, которые по очереди спали в королевской опочивальне, чтобы ночью заботиться о выполнении случайных желаний. Однако сегодня придворные просто немного отступили назад и ждали. В их обязанности входило быть свидетелями осуществления брачных отношений, так же как и будет их обязанностью наблюдать рождение детей Элизабет, чтобы убедиться, что королева родила ребенка, и что показанный им ребенок был именно тот, которого она родила. Вопреки девической скромности, которой на самом деле у нее было очень мало, Элизабет переживала намного меньше, чем Генрих. Она была привычна к недостаточной закрытости личной жизни, что было особенностью жизни членов королевской семьи, и терпела это всю жизнь.
Генрих чувствовал себя парализованным. Он мог слышать приглушенное жужжание шепчущихся голосов и знал, что каждое ухо настороженно ловило любой звук, доносившийся с величественного брачного ложа. Он отчаянно развязал свою ночную сорочку и отпустил ее. Элизабет повернулась и посмотрела на него голубыми глазами, ставшими почти черными в тусклом свете, проникавшем через занавеси брачного ложа. Некоторое время Генрих сидел неподвижно, позволяя ей рассматривать себя, свою вздымающуюся и опускающуюся при отрывистом дыхании грудь. Она не делала никаких движений, и тогда он медленно потянулся к завязкам ее ночной сорочки.
Железная воля Генриха подвела его на этот раз. Руки его дрожали, пальцы были такими неловкими, что, казалось, прошли часы, прежде чем он распустил мантию. Но когда он решил, что все сделал, когда позволил сорочке соскользнуть с плеча Элизабет, он обнаружил, к своей досаде, что остался кружевной бант. Совершенно растерявшись, он что-то произнес, что прозвучало как проклятие, и разорвал узел. Снаружи за занавесями брачного ложа вдруг наступила тишина, и Генрих покраснел, как девушка. Чувство юмора было при ней, Элизабет хихикнула. В комнате установилось напряженное молчание. Генрих обескуражено перевел взгляд с занавесей на лицо своей новобрачной. Хорошее же впечатление о своей мужественности он произвел на своих придворных и на свою жену.
Однако Элизабет одним движением отпустила сорочку. Открылась манящая белая грудь, еще белее, чем ее шея. Генрих перестал думать как о наблюдателях, так и о том впечатлении, которое он производит. Очень нежно он спустил сорочку с одного плеча, затем с другого. Такая деликатная учтивость! Он провел кончиками пальцев по линии ее шеи, плеча, руки, потом по изгибу груди. Глаза Элизабет широко раскрылись, она едва дышала, вздрагивая, но Генрих, приведенный в состояние крайнего восторга тем, что он делает, не обращал на нее внимания. Получая удовольствие, он был эгоцентричен, потому что у него не было опыта ни с кем, кроме проституток, которые сразу шли навстречу его желаниям и едва ли давали ему время для такого постепенного чувственного возбуждения. Генрих не сознавал, что давал столь же много удовольствия, сколько и получал.
Он закрыл глаза, ее тело было бархатным под его пальцами. Мягкое под его прикосновениями, сладкое для поцелуев, сладкое и пахнущее розами. Страсть остро пронзила его, но он сопротивлялся, ибо взять то, что он желал, означало удовлетворить и погасить ее. Элизабет соскользнула на подушки и лежала, распростершись, задыхаясь и всхлипывая. Смутно сознавая, что есть причина для того, чтобы вести себя потише, Генрих удержал ее губы своими – больше он не мог себя сдерживать.
Теперь я самая настоящая жена, подумала Элизабет. Она хотела осторожно пошевелиться, не желая разбудить мужа, который глубоко спал, прикрыв ее своим телом. Она нахмурилась, пытаясь собрать воедино все, что ей говорили о том, что уже произошло, но мысли ее путались при виде белокурых волос Генриха, теперь темных от испарины, и при виде его худых плеч. Она знала, что он был опьянен удовольствием и что есть способы это использовать в своих интересах. Но ее сознание все возвращалось к тому, что он был слишком худым и что в моменты возбуждения на его щеках вспыхивали лихорадочные пятна.
В комнате сейчас было тихо. Придворные наконец удалились. А сознавал ли Генрих… Элизабет запнулась. Она никогда не звала его по имени, только один раз во время свадебной церемонии. Было необычно то, что это имя так легко вошло в ее сознание. А сознавал ли Генрих то, что он выкрикивал? Она не знала. Но была этим горда. Если это и не имело особого значения, то уж вовсе не было причин для опасений. Он был очень кротким. С рождением ребенка что-то будет хуже. Элизабет снова нахмурилась. Она страстно желала любви и объятий Генриха, потому что это в конце концов принесет ей ребенка, и все же она не думала о ребенке, пока не думала. Она повернула голову, чтобы взглянуть на мужа. Вот его рука, кисть с длинными пальцами. У него были красивые руки, а его лицо – оно не было таким уж отталкивающим. Простое. Можно привыкнуть к этой простоте, можно даже полюбить.
Несколькими часами позже Генрих пошевелился, размял затекшую руку и собрался потребовать питье. Он поднял голову, чтобы его голос донесся через занавес, и его полуоткрытые глаза упали на копну светлых волос, покрывающих подушку. Генрих, щелкнув зубами, закрыл рот. Он заснул в постели Элизабет. Это было не удивительно, последние несколько ночей он спал очень мало, но это не должно повториться. Если бы, он сейчас подал голос… Генрих почувствовал, что краснеет от стыда при мысли о том, что один из его приближенных отдергивает занавеси и видит полуобнаженную Элизабет. Было совсем темно, но ее кожа казалась белой. Ему надо идти. Будь проклято то дело протоколиста из Йорка и тот чертов ирландец. Очень жаль, что она так крепко спит. Конечно, нельзя будить ее. Какая нежная у нее кожа. Генрих склонился ниже. Какая сладкая.
