– Извольте! – Сердюков расправился с последним куском на тарелке и положил вилку и нож. – Преступник, как бы он ни был аккуратен, все равно где-нибудь что-нибудь оставит, не учтет, не додумает. Он мыслит своими понятиями, полагая, что другие люди думают так же, имеют такой же ход мыслей. Но в том-то и штука, что другие люди мыслят по-иному, и часто то, что кажется совершенно очевидно одному, другому таковым не представляется. Это я к тому, что человек, совершающий преступление, иногда думает, что его окружают полные идиоты, и посему не утруждает себя мелочами. Например, дозвольте вашу папироску, Леонтий Михайлович.
Рандлевский без особого энтузиазма вытянул из кармана серебряный портсигар.
– Прошу вас, господин следователь.
Сердюков только глянул в раскрытый портсигар и тотчас же вынул из кармана маленький сверточек, раскрыл его. В нем оказался небольшой окурок.
– Прошу вас, господа, вот интересное совпадение. Точно такие же папиросы, как мы видим в этом портсигаре, курил человек, который находился на лестнице под квартирой Кобцевой. Полиция нашла несколько окурков с одинаковыми следами зубов.
– Это смешно, – Феликс покачал головой. – Подобные папиросы курит достаточное количество состоятельных людей в столице.
– Конечно, конечно. Но этот человек мог, стоя на лестнице, слышать ваш разговор с Кобцевой. Ведь вы еще некоторое время находились около открытой двери, как вы же сами и рассказывали. Дальше оставалось одно, похитить ключ. Это сделать нетрудно. Например, «милый друг, у меня душно нынче. Ты можешь снять сюртук». Или нечто в этом роде. Ну а дальше все просто. Букет, черный ход, нож в грудь.
При последних словах Нелидов вздрогнул и невольно метнул на Рандлевского испуганный взгляд. Тот резко повел плечами:
– Пока мы видим только фантазии, только домыслы господина полицейского.
Повисло молчание. Лакей принес десерт. Пока он обходил стол, Сердюков несколько раз тревожно взглянул в сторону окна, как будто ждал кого-то.
– Безусловно, фантазия – вещь эфемерная. Но иногда в нашем деле встречаются вполне материальные обстоятельства. Вот, к примеру, одно, из них.
И полицейский извлек из другого кармана перчатку, найденную на пруду. Нелидов и Рандлев-ский уставились на перчатку. Сердюков казался им дурным фокусником, который то и дело извлекает из своих магических ящиков несуразные предметы. То яйцо, то кролика, то полуодетую женщину.
– Как видите, господа, это перчатка, замшевая перчатка.
– Где вы ее подобрали? – стараясь скрыть нарастающее напряжение, спросил Рандлевский.
– Совершенно недалеко отсюда, в парке, у пруда, – Сердюков подвинул перчатку к центру стола. – Узнаете, Леонтий Михайлович? Она ваша, старый лакей, не приученный врать, узнал ее, он чистил ваши вещи, когда вы гостили в этом доме некоторое время назад. Вторую-то вы небось вы-бросили за ненадобностью?
– Положим, что и моя, хотя я не припомню. Что с того, я мог ее потерять во время прогулки.
– Не во время прогулки, а в то время, когда вы ночью кололи лед на пруду. Вы потеряли перчатку и отморозили руку оледеневшим ломом. Не кочерга, а лом, не ожог, а обморожение!
Нелидов ахнул.
– Ну уж это слишком! – вскричал Рандлев-ский. – Феликс, я надеюсь, что ты не позволишь этому господину оставаться в твоем доме и дальше продолжать свои гнусные инсинуации!
Но Нелидов не успел ответить, как снаружи раздались шум, топот ног и громкий разговор в прихожей. Вошел лакей и степенно объявил:
– Господин Горшечников Мелентий Мстиславович!
– Это еще что за шутки? – изумился Феликс. В его планы совершенно не входило принимать в своем доме мужа своей возлюбленной.
– Сударь, я, пользуясь правом человека, ведущего важное расследование, пригласил господина Горшечникова в ваш дом. В определенных целях я не поставил вас тому в известность.
– Да что он себе позволяет! – продолжал метать громы и молнии Рандлевский. – Превратить частный дом в подобие околотка!
– Надеюсь, Константин Митрофанович, вы отдаете себе отчет в крайней неделикатности пребывания господина Горшечникова в моем доме? – спросил Нелидов, и в этот момент Мелентий Мстиславович показался на пороге.
Горшечников трусил ужасно, под устремленными на него взорами он вжал голову и испуганно искал глазами Сердюкова. Нелидов и Рандлевский смерили вошедшего такими презрительными и уничижительными взглядами, после которых порядочные люди должны стреляться от пережитого унижения и оскорбления.
– Благодарю, сударь, что вы нашли в себе мужество приехать. Я понимаю, что для вас это крайне неприятно. Однако, я думаю, во имя высшей справедливости можно подняться над некоторыми общественными условностями. Позвольте вас познакомить с хозяином дома.
Сердюков слегка поддержал Горшечникова под локоть, чтобы ободрить его. И чтобы, не дай бог, не сбежал с испугу. Нелидов хмуро кивнул и руки не подал. Оказавшись около Рандлевского, Горшечников замер на месте и открыл рот.
– Я,… то есть он… Кажется… – он беспомощно оглянулся на следователя.
– Вам не хватает некоторых деталей, не так ли? – Сердюков хищно прищурился. – Напрягитесь мысленно.
– Прудкин! – выпалил Горшечников. – Это Прудкин, только без длинных волос, бороды и усов!
Рандлевский отшатнулся от гостя.
– Что это за спектакль? – рассердился Нелидов. – Какой такой Прудкин? Объяснитесь, господа!
– Вы правильно заметили, что все подобно театральному представлению, – иронично подхватил Сердюков. – Я и сам подумал о театре, когда Мелентий Мстиславович рассказал мне о визите господина Прудкина, который просил его искать Софью Алексеевну и вас, где бы вы ни были, следить за Матреной и Филиппом, за почтой, приносимой в дом. Длинные волосы, пышные борода и усы. Это так по-театральному. Особенно когда владелец этого бутафорского великолепия забывает их наклеить! Помните, господин Рандлевский, когда Горшечников навестил вас в гостинице, вы второпях забыли приклеить усы. А Мелентий Мстиславович это обстоятельство припомнил. Вот тогда мне и пришла в голову мысль, что этот абсурд с накладными усами и мог скорее всего изобразить Леонтий Михайлович. Как хозяину театра ему и карты в руки.
Нелидов смотрел на Рандлевского не отрываясь. Тот отступил к стене и скрестил руки на груди.
– Леонтий, я полагаю, что ты мне все объяснишь, – тихо проговорил Феликс.
– Хотелось бы также услышать подробности, связанные с гибелью Саломеи Берг и бедных немецких фрау, Греты и Фриды. Я много думал над тем, как появилась эта самая мистическая сила, и понял, что она могла зародиться в сознании только того человека, который слишком хорошо знает ваше творчество, Феликс Романович, слишком близок к вам. Ведь никто посторонний не мог так изящно убивать, используя детали и аллегории произведения, которое еще не стало широко известно или вообще существует только в рукописи.