Оркестр приглашает пары в центр зала, развевающиеся юбки дам задевают нам колени, и я вижу свою сводную сестру Клер, томную и очаровательную, в объятиях красавца Рабастана, который с белой гвоздикой в петлице кружится в неистовом танце.
Учительницы ещё не спустились (я прилежно наблюдаю за дверкой на боковую лестницу, откуда они должны появиться). И тут, поклонившись, меня приглашает на танец один из этих господ в чёрном. Я иду с ним; он довольно симпатичный – хотя чересчур высок для меня, – крепкий и здорово танцует, он не слишком меня тискает и весело оглядывает с высоты своего роста.
Какая я глупая! Мне бы наслаждаться танцем и в простоте душевной радоваться, что меня пригласили раньше Анаис, которая косится завистливым оком на моего кавалера. А на меня этот вальс навевает лишь грусть и тоску, глупую, наверно, но такую мучительную, что я с большим трудом сдерживаю слёзы… Почему? Ах, потому… – нет, не могу совсем, до конца открыться, могу лишь намекнуть: душа у меня болит потому что – пусть я и не охотница до танцев – мне хотелось бы сейчас танцевать с любимым человеком, хотелось бы, чтобы он был здесь, рядом со мной, и чтобы я могла выложить ему всё то, что поверяю лишь Фаншетте и своей подушке (и не поверяю даже дневнику); мне дико не хватает такого человека, и я чувствую себя ущемлённой, ведь открыть свои несбыточные мечты я могу лишь тому, кого люблю и знаю как самоё себя.
Мой высоченный кавалер не упускает случая поинтересоваться:
– Вам нравится танцевать, мадемуазель?
– Нет, сударь.
– Но тогда… почему вы танцуете?
– Потому что это лучше, чем ничего. После двух туров он заговаривает вновь:
– Знаете, а вы весьма выгодно отличаетесь от подруг.
– Пожалуй. Всё же Мари довольно мила.
– Что вы сказали?
– Я говорю, та, что в синем, недурна собой.
– Мне… не очень по вкусу такая красота. Позвольте прямо сейчас пригласить вас на следующий вальс?
– Я согласна.
– Мне надо записаться?
– Нет. Я тут всех знаю и не забуду.
Он провожает меня на место и не успевает повернуться ко мне спиной, как Анаис поздравляет меня кислым «Ого, дорогая!»
– Да, он действительно славный! И потом, если бы ты знала, как его интересно слушать!
– Сегодня тебе везёт! А меня на следующий танец пригласил Фефед.
– А меня – Монмон! – вставляет сияющая Мари. – Глядите-ка, мадемуазель!
И правда мадемуазель, и не одна, а с Эме. Их силуэты по очереди вырисовываются в дверном проёме в глубине зала: сначала появляется Эме в белом, удивительно воздушном вечернем платье, открывающем нежные пухлые плечи и тонкие округлые руки; белые и жёлтые розы в волосах над ушами ещё более оживляют её и без того искрящиеся золотистые глаза.
Мадемуазель Сержан выглядит совсем неплохо в очередном чёрном, но на сей раз усыпанном золотыми блёстками платье с небольшим вырезом, обнажающим плотную янтарную шею. Пышные волосы рыжим облаком оттеняют её некрасивое лицо, на котором выделяются лучистые глаза. За ней змейкой тянется выводок пансионерок в простеньких закрытых белых платьях. Люс спешит поведать мне, что, как сестра ни противилась, она сделала себе декольте, «подогнув верх корсажа». Ну и правильно! В тот же миг через главную дверь входит красный и возбуждённый Дютертр. Его голос разносится по всему залу.
Из-за городских слухов все с особым тщанием наблюдают за одновременным появлением будущего депутата и его протеже. Труда это, впрочем, не представляет: Дютертр сам направляется к мадемуазель Сержан, приветствует её и, так как оркестр заиграл польку, смело ведёт танцевать. Покраснев и полуприкрыв глаза, она молча танцует, и танцует, надо сказать, очень грациозно. Но вот пары разбиваются, и внимание переключается на другое.
Проводив директрису на место, кантональный уполномоченный идёт ко мне – лестное, не оставшееся незамеченным проявление внимания. Он танцует мазурку со всей страстью, не вальсируя, но чересчур сильно кружится, чересчур крепко меня сжимает и не переставая бубнит мне в волосы:
– Ты прелестна, как купидон!
– Прежде всего, доктор, почему вы мне тыкаете? Я уже взрослая.
– А чего мне стесняться? Тоже мне взрослая! А какие у тебя волосы, какой венок! Так бы и похитил тебя!
– Уверяю вас, доктор, что не вы меня похитите.
– Замолчи, или я поцелую тебя на виду у всех.
– Никто не удивится, вы и не такое выделывали.
– Это правда. Но почему ты ко мне не заходишь? Тебя останавливает вовсе не страх, вон какие у тебя порочные глаза! Ну погоди, поймаю тебя как-нибудь. И не смейся, а не то я в конце концов рассержусь.
– Да ладно, не стращайте, всё равно не поверю.
Он смеётся, скаля зубы, а я думаю про себя: «Чеши, чеши языком, зимой я буду уже в Париже, только ты меня и видел!»
Потом он идёт кружиться с малышкой Эме, меж тем как Монмон приглашает меня. Я не отнекиваюсь, зачем! Если местные парни в перчатках, я охотно с ними танцую (с теми, кого хорошо знаю), так как со мной они по-своему любезны. А затем я снова танцую со своим высоким парижанином, с которым танцевала первый вальс. Во время кадрили я немного перевожу дух, чтобы не раскраснеться, и ещё потому, что кадриль кажется мне нелепым танцем. Клер присоединяется ко мне и садится, тихая, томная, расчувствовавшаяся, – грусть ей к лицу. Я предлагаю:
– Расскажи про ухаживания красавца Рабастана, а то столько ходит слухов.
– Да? Но рассказывать нечего, совсем нечего!
– Ты что, решила со мной скрытничать?
– Ей-же-ей, нет! Рассказывать и впрямь не о чём. Мы и виделись всего два раза, сегодня – третий. У него такая манера говорить… обаятельная! А только что он спросил меня, не прогуливаюсь ли я иногда вечером у ельника.
– Ясно, куда он клонит. И что ты ответила? Клер молча улыбается; она хоть и колеблется, но страшно жаждет встречи. Она пойдёт. Странные эти девчонки! Вот Клер, например, – такая красивая, нежная, сентиментальная и кроткая. Однако с тех пор, как ей минуло четырнадцать, её бросили уже с полдюжины возлюбленных. Она не знает, как себя с ними вести. Впрочем, я бы тоже не знала, хоть и разглагольствую…
У меня слегка кружится голова от танцев, особенно когда я гляжу, как танцуют другие. Почти все «господа в чёрном» ушли, но Дютертр вконец разошёлся и танцует со всеми, кого находит хорошенькими или просто молоденькими. Он ведёт их в танце, крутит, щупает и оставляет в полной растерянности, но в высшей степени польщёнными. После полуночи атмосфера с каждой минутой становится всё более домашней. «Чужаки» ушли, кругом свои: прямо-таки посетители ресторанчика Труйара в праздничный день – разве что обстановка в этом весело украшенном зале непринуждённее и люстра светит ярче, чем керосиновая лампа в кабачке. Присутствие Дютертра никого не смущает, наоборот. И вот Монмон уже не сдерживает себя, его ноги вовсю скользят по паркету, вот они уже высоко в воздухе над головами, и Монмон раз за разом расставляет их в диком удивительном шпагате. Восхищённые девицы прыскают в платки, окроплённые дешёвым одеколоном. «Ну и умора, дорогая, нет, право, он бесподобен!»
