— Ну, право, недоставало только, чтобы и вы сошли с пути истинного! Неужели еретические мысли, гнездящиеся под этими огненными косами, заражают все мужские головы? Раулю я уже давно не доверяю…
Старик закусил губу, видимо, последние слова вырвались против воли, но на священника они подействовали, как неожиданный удар. Бросив испуганный и в то же время гневный взгляд на Лиану, он поднял руку, как будто желая зажать рот неосторожному старику.
— Я не понимаю вас, господин гофмаршал, — проговорил он, предостерегающе чеканя каждое слово.
— Боже мой, да я говорю не о его католическом вероисповедании! — воскликнул тот с досадой.
Человек, о вере которого теперь шла речь, поднимался в это время по покрытой византийскими коврами парадной лестнице. Лиана стояла лицом к отворенной двери; ярко освещенный коридор выходил в вестибюль, также залитый огнями. На верхней ступеньке Майнау, закутанный в темный дождевой плащ, остановился на минуту. Неизвестно, увидел ли он светлое платье своей жены в полумраке зала, но только, вместо того чтобы пройти, как сначала намеревался, в свои комнаты, вдруг пошел по коридору.
— А, вот и он! Очень кстати! — сказал гофмаршал, злорадно прислушиваясь к приближавшимся знакомым шагам племянника.
Он удобнее устроился в кресле, как бы готовясь к схватке, и, покряхтывая, начал потирать свои сухие костлявые руки.
— Господин гофмаршал, я убедительно прошу вас не говорить пока ни слова! — воскликнул священник повелительным полушепотом, в котором, однако, улавливалась тревога.
Но Майнау уже был на пороге.
— Я не должен чего-то знать? — спросил он резко.
Слова священника не укрылись от его острого слуха. Он перенес огненный, пронзительный взгляд со священника на лицо Юлианы.
— Значит, между его преподобием и моей женой существует тайна? Тайна, которую ты не должен открывать мне, дядя? — сказал он, четко выговаривая слова. — Должен сознаться, что это возбуждает во мне живой интерес. Тайна между католическим священником и «еретичкой» — как пикантно!.. Должно быть, я угадал, дядя: очередная попытка обратить в свою веру, не так ли?
— Не думай так, Рауль: его преподобие слишком умен, чтобы понапрасну тратить время и слова, к тому же баронесса даже и не вполне протестантка… Нет, мой друг, тайна касается исключительно баронессы, а его преподобие только невольный свидетель происшедшего. Он так рыцарски благороден и великодушен, что не хочет компрометировать твою жену… Я бы и сам, пожалуй, смолчал бы, да и что я тебе скажу? Я слишком стар, чтобы быстро придумывать сказки…
— Не томи, дядя! — воскликнул Майнау сурово.
Его лицо было страшно, губы крепко сжаты, а глаза горели лихорадочным огнем.
— Ну да рассказ будет коротким. Ты оставил в столе ключ, в том ящике, где лежало письмо графини Трахенберг. Я должен сознаться, что слишком часто дразнил баронессу этим занятным документом, и вот она решила, что хорошо было бы, если бы он в один прекрасный день исчез навсегда… Оставшись одна в зале, она воспользовалась удобным случаем, чтобы бросить в огонь мое любимое розовое письмецо… А? Что ты на это скажешь?.. Я вдруг заметил, что при мне нет ключа; его преподобие вызвался сходить за ним, и таким образом его любезная услужливость стала причиной того, что он сделался невольным свидетелем этого «аутодафе». Когда же я, встревоженный его долгим отсутствием, вдруг вошел сюда, мой почтенный друг еще стоял, потрясенный, у камина, а баронесса, увидя меня, хотела скрыться, но было уже слишком поздно… Посмотри туда! Открытый ящик подтверждает сказанное мною.
Молодая женщина, видя, что буря готова разразиться над ней, опустила платок, который прижимала к губам, и, бледная как воск, сделала шаг по направлению к мужу.
— Оставь это, Юлиана! — сказал он ледяным тоном, отступив назад и подняв руку, как бы приказывая ей молчать. — Дядя относится к тебе с предубеждением: ты не дотрагивалась до письма, я знаю это, и горе тому, кто осмелится повторить подобное обвинение!.. Однако же я удивился, увидев тебя здесь в этот час.
— Ага! В этом пункте мы совершенно сходимся, — засмеялся гофмаршал.
— До чаю еще далеко, — продолжал Майнау, не обратив внимания на замечание дяди, — при этом тусклом освещении ты не могла вышивать, да я и не вижу здесь ни твоей рабочей корзинки, ни книги, которые могли бы свидетельствовать о твоих занятиях… Обыкновенно ты первая удаляешься отсюда, а приходишь сюда всегда последней. Повторяю, что все эти факты вызывают у меня крайнее удивление, и я только так могу объяснить твое присутствие здесь: под каким-нибудь предлогом тебя вызвали сюда, и ты, Юлиана, поддалась искушению. Птичка попала-таки в силок, и я считаю ее пропавшей, безвозвратно пропавшей. Ты прикована теперь к той руке, которая — разумеется, без твоего согласия и к твоему невыразимому ужасу, — оказала тебе любезное одолжение: сожгла компрометирующее твою матушку письмо… Ты еще не погибла, но все-таки пропала… Зачем ты пришла сюда?!
— Что это значит, Рауль? Что за бессмыслицу ты говоришь? — воскликнул гофмаршал.
Майнау засмеялся так горько и так громко, что его смех отозвался эхом.
— Попроси святого отца объяснить тебе это, дядя! Он так долго загонял жирных карпов в обширные римские сети, что никто не решится осудить его за то, что он раз в жизни пожелал заполучить в свою собственную сеть прекрасную золотую рыбку… Ваше преподобие, святой орден, к которому вы принадлежите, не приемлет часто приводимое в наше время правило «цель оправдывает средства». Может быть, из предосторожности оно нигде не записано, но тем оно действеннее, как на ухо сказанный призыв, и я не могу не поздравить вас с тем, что вы эту сделку с совестью умеете применять и к частным интересам… И правда, разве эти уста должны только творить молитву, перебирая четки?
— Признаюсь, я не понимаю, что вы этим хотите сказать, господин барон, — проговорил священник весьма непринужденно.
У него было время принять спокойную и даже вызывающую позу, хотя по его горевшим жаждой мести глазам и бледному лицу было видно, что он вовсе не так равнодушен, как желал казаться.
— Глупости!.. Я решительно не понимаю, с какой целью ты все это говоришь, — заметил старик, нетерпеливо ворочаясь в своем кресле.
— Зато я понимаю, Майнау, — проговорила молодая женщина упавшим голосом.
Потом она молча воздела руки к небу: ей казалось, что после признания падет огонь на ее голову.
— Комедия! — крикнул гофмаршал своим пронзительным голосом и с негодованием отвернулся.
Священник подошел к нему неверным шагом.
