– Молчи, – строго сказал я. – Ты ничего не понимаешь в этом. Ступай вниз и в другой раз будь осмотрительней. Ты рассуждаешь о канальях, а ты сам кто такой?
– Я, сударь? – воскликнул он в изумлении.
– Да, ты.
С минуту он смотрел на меня в полном остолбенении. Потом грустно покачал головой и вышел из комнаты. Несомненно, он был убежден, что я сошел с ума.
Он ушел, а я не двигался с места. Покажись я сейчас на улице, я тотчас же получил бы вызов и принужден был бы драться.
Поэтому я выжидал, когда начнется собрание; ждал в мрачной комнате наверху, терзаемый чувством одиночества. Не могу сказать, что я не ощущал искушения прибегнуть к способу, указанному Андрэ, но упорство, доставшееся мне от отца, удерживало меня на том пути, на который я встал. В четверть одиннадцатого, когда по моему расчету члены собрания уже явились на совещание, я сошел вниз. Щеки мои горели, глаза смотрели серьезно и строго. У двери стояли Андрэ и Жиль. Я приказал им следовать за мной к собору, где в доме дворянства назначено было собрание.
Впоследствии мне говорили, что если бы я был внимательнее, то я без труда заметил бы необычайное оживление на улицах. Густая толпа стояла на площади и прилегающих тротуарах. Лавки били закрыты, все дела прекращены, в переулках слышался сдержанный говор. Но я был так углублен в самого себя, что опомнился только тогда, когда, пересекая площадь, услышал, как один из стоявших там крикнул: «Да благословит вас Бог!», а другой: «Да здравствует Со!». Несколько встречных почтительно сняли передо мной шапки. Все это я заметил, но чисто механически. Через минуту я уже был на узкой улочке, ведущей от собора к дому дворянства. Она была вся заполнена лакеями, которые с трудом давали мне дорогу, посматривая на меня с любопытством и удивлением.
Проложив себе путь сквозь эту толпу, я вошел в вестибюль дома. Переход от солнечного света к тени, от оживления на улицах к безмолвию этой комнаты со сводами, поразил меня как-то особенно сильно. В тишине и сером полумраке помещения впервые предстала передо мной во всей ясности значительность шага, который я собирался сделать; и я повернул бы назад, если бы упрямство вновь не овладело моей душой. Шаги по каменным плитам уже гулко отдавались в царившей здесь тишине и отступать было поздно. Я слышал уже голоса за закрытыми дверями соседней комнаты. Сжав губы и решившись быть мужчиной, что бы меня не ожидало, я направился к этим дверям.
Я уже взялся за ручку двери, как вдруг с каменной скамейки, стоявшей У окна, кто-то быстро поднялся и остановил меня. То был Луи де Сент-Алэ. Он встал между мною и порогом.
– Остановитесь, ради Бога, – тихо и взволнованно произнес он. – Что вы можете сделать один против двухсот? Вернитесь назад… а я…
– А вы, – отвечал я с презрением, но так же тихо. Швейцар смотрел на нас с удивлением. – А вы… а вы поступите так же, как вчера.
– Не вспоминайте об этом! – серьезно сказал он и кровь прилила к его лицу. – Уходите, Со! Уходите и…
– И исчезайте?
– Да, исчезайте. Если вы это сделаете…
– Если я исчезну? – с яростью повторил я.
– Тогда все обойдется.
– Благодарю вас покорно, – медленно промолвил я, дрожа от злобы. – А сколько вам заплатят, граф, за то, что вы избавили собрание от меня?
Луи бросил на меня изумленный взгляд.
– Адриан!
Но я был беспощаден.
– Я вам больше не Адриан, граф. Я Адриан только для моих друзей.
– Стало быть, я уже не ваш друг?
Я презрительно поднял брови.
– После вчерашнего вечера? Неужели вы думаете, что вы вели себя как подобает другу? Я пришел в ваш дом как гость, а вы устроили для меня ловушку, сделали меня предметом ненависти и насмешек…
– Разве я это устроил? – воскликнул он.
– Может быть, и не вы, но вы стояли там же и видели, что происходит, не сказав ни одного слова в мою защиту.
Он остановил меня жестом, полным достоинства.
– Вы забываете одно, виконт, – гордо промолвил он.
– Скажите: что?
– Что мадемуазель де Сент-Алэ – моя сестра.
– А!
– Кто бы ни был виноват в том, что произошло вчера, вы обошлись с нею без должного почтения, и это перед двумя сотнями гостей.
– Я обошелся с нею без должного почтения? – возразил я в новом припадке ярости.
Незаметно для самих себя, мы отодвинулись от двери и взглянули друг другу в глаза.
– А кто в этом виноват, сударь? Вы насильно заставили меня выбирать между оскорблением ее и отказом от моих убеждений, в которых я воспитан.
– Убеждения! – резко сказал он. – Что такое убеждения? Я не философ, в Англии не был и не могу понять, как человек…
– Отказывается от чего-нибудь ради своих убеждений? – подхватил я. – Вам этого не понять, граф. Человек, который не стоит за своих друзей, не может постоять и за свои убеждения. Для того и другого нужно, чтобы он не был трусом.
Луи вдруг побледнел и странно взглянул на меня.
– Молчите! – невольно вскрикнул он.
По его лицу прошла судорога, словно он почувствовал мучительную боль.
Но я уже овладел собой.
– Да, трусом, – спокойно повторил я. – Вы понимаете, граф, что я хочу сказать. Или вы хотите, чтобы я вошел и повторил это перед всем собранием?
– В этом нет надобности, – промолвил он, сильно покраснев.
– Позвольте надеяться, что после собрания мы еще встретимся с вами.
Он молча поклонился. В его молчании и взгляде, брошенном на меня, было что-то обезоруживающее. Мне вдруг стало холодно. Но было уже поздно. Я ответил ему церемонным поклоном и опять решительно направился к дверям.
Но открыть их не удалось и на этот раз.
Едва я потянул ручку, чья-то рука оттолкнула меня назад с такой силой, что ручка двери отлетела и с шумом упала на пол. К удивлению моему, то был опять Луи.
Лицо его выдавало сильное возбуждение. Он крепко держал меня за плечо.
– Вы назвали меня трусом, виконт, и я не хочу откладывать этого дела ни на минуту, – сквозь зубы проговорил он. – Не угодно ли вам драться со мной? Здесь сзади дома есть сад…
Я был холоден, как лед.
– Может быть, это подействует на вас. Если вы дворянин, вы должны драться со мной, – заметил Луи. – В саду через десять минут…
– Через десять минут собрание кончится…
– Я не задержу вас так долго, – серьезно сказал он. – Идемте, сударь. Или я должен опять нанести вам удар?
– Я следую за вами, – медленно отвечал я.
Удар и нанесенное мне оскорбление заставили меня на минуту забыть раскаяние. Но как бы ни подозревал я Луи, как бы ни сердился на то, что он стал орудием в чужих руках, все же ни один друг не удержал бы меня от появления в зале собрания таким способом. Я чувствовал, что плачу ему самой черной неблагодарностью, и раскаяние вновь охватило меня. Когда швейцар отворил было передо мной дверь на улицу, я, к величайшему изумлению Луи, повернулся и бросился назад. Не успел он вскрикнуть, как я был уже около двери в залу собрания, а через секунду переступил ее порог.
