Съела завтрак: тост, бекон, яйца.
Читала «Чувства и чувствительность» неизвестного автора.
Съела обед: цыпленок, хлеб, сыр.
Спрягала французские глаголы.
Писала письмо бабушке.
Съела ужин: бифштекс, суп, пудинг.
Дочитала «Чувство и чувствительность» — личность автора все еще неизвестна.
Подготовилась ко сну.
Легла спать.
Мечтала о нем.
Не надо путать эту запись с записью 12 ноября, сделанную в том же году:
Проснулась.
Съела завтрак.
Взялась прочитать перевод отрывка греческой трагедии. Напрасно. Большую часть времени провела, глядя в окно.
Съела обед: рыба, хлеб, горох
Спрягала латинские глаголы.
Писала письмо бабушке.
Съела ужин: жаркое, картофель, пудинг. За столом читала греческую трагедию — папа ничего не заметил.
Пошла к себе и переоделась ко сну.
Легла спать.
Мечтала о нем.
Но сейчас, когда произошло такое важное событие, у нее не нашлось ничего сказать, кроме:
Не могу поверить, что он это сказал.
— Ладно, Миранда, — пробормотала она, наблюдая, как засыхают чернила на острие пера. — Ты явно никогда не прославишься как лучший ведущий дневника.
— Что ты говоришь?
Миранда тут же захлопнула свой дневник. Она не услышала, как Оливия вошла в комнату.
— Ничего, — ответила она.
Оливия прошла в комнату и села на кровать.
— Какой ужасный день.
Миранда кивнула и повернулась так, что бы быть лицом к подруге.
— Я рада, что ты здесь,— со вздохом продолжила Оливия. — Спасибо, что согласилась со мной переночевать.
— Не за что, — ответила Миранда совершенно искренне. Какие могут быть сомнения, если Оливия сказала, что нуждается в ней?
— Что ты пишешь?
Миранда посмотрела на дневник, только сейчас сообразив, что до сих пор держит дневник в руках.
— Ничего, — повторила она.
Оливия уставилась в потолок, при этом поглядывая на Миранду краем глаза.
— Это не так.
— Так, к сожалению.
— Почему так грустно?
Миранда моргнула. Доверившись Оливии, она могла получить самые неожиданные ответы на свои вопросы.
— Ладно, — быстро сказала Миранда, чтобы не передумать и недоумевая, как она решилась на это. Она посмотрела на дневник в своих руках, надеясь, что он даст ей подсказку, правильно ли она делает, пускаясь в такие откровения. — Это все, что у меня есть. Здесь — кто я.
Оливия поглядела на нее с сомнением.
— Это — книга.
— Это — моя жизнь.
— Почему, — поинтересовалась Оливия, — люди все так любят драматизировать?
— Я не говорю, что в этом моя жизнь, — нетерпеливо сказала Миранда. — Просто, здесь все, что было в моей жизни. Абсолютно. С тех пор, как мне исполнилось десять лет.
— Все?
Миранда подумала о тех днях, когда она покорно делала записи о том, что ела и делала многими скучными днями.
— Все.
— А я не могу вести дневник.
— Это точно.
Оливия повернулась на бок, подперев голову рукой.
— Ты не должна была соглашаться со мной так быстро.
Миранда только улыбнулась.
Оливия откинулась назад.
— Я подозреваю, что ты напишешь, что я не усидчивая.
— Уже.
Повисла тишина, а затем Оливия спросила:
— Действительно?
— Если я правильно помню, то я написала, что тебе все быстро надоедает.
— Хорошо, — удовлетворенно сказала подруга. — Это же правда.
Миранда посмотрела на тени на письменном столе. Свеча ярко освещала только листок ее промокательной бумаги. И внезапно Миранда почувствовала себя уставшей. Уставшей, но, к сожалению, не сонной.
Возможно, утомленной. Или беспокойной.
— Я совершенно без сил, — заявила Оливия, поднимаясь с кровати.
Горничная оставила их ночные рубашки на покрывале, и Миранда тактично отвернулась, пока подруга переодевалась.
— Как думаешь, Тернер надолго здесь задержится? — задала давно вертевшийся у нее на языке вопрос Миранда. Она ненавидела себя за то, что до сих пор отчаянно нуждалась в его обществе, но сделать ничего с собой не могла. И так продолжалось в течение многих лет. Даже после того как она сидела в церкви на его свадьбе и видела любовь и преданность в его глазах, обращенных на молодую жену, которые горели в ее собственно сердце…
Она все еще наблюдала за ним. Она все еще любила его. И так будет всегда. Он был человеком, который убедил ее быть самой собой. Он и понятия не имел, как для нее это было важно, и, по всей вероятности, никогда не узнает. Но Миранда все еще была больна им. И, по всей вероятности, навсегда.
Оливия улеглась под одеяло.
— Ты скоро? — спросила она сонным голосом.
— Скоро, — ответила Миранда. Оливия не могла заснуть при зажженной свече. Миранда этого не понимала: огонь в камине при этом, казалось, нисколько ее не беспокоит, но она видела, что Оливия беспокойно заерзала на кровати, и поняла так же, что и ее «скоро» было чем-то вроде лжи, настолько сумбурно было у нее в голове, поэтому она задула свечу. — Я найду другое место для того, что бы сделать запись.
— Спасибочки, — сонно пробормотала Оливия, и к тому времени, когда Миранда накинула халат и вышла в коридор, уже крепко спала.
Миранда зажала дневник под подбородком, чтобы освободить руки и завязать потуже пояс на талии. Она часто оставалась с ночевкой в Хейвербриксе, но, тем не менее, не могла позволить себе блуждать по коридорам и комнатам чужого дома в одной только длинной ночной рубашке.
Ночь была темная, сквозь окна едва-едва пробивался лунный свет, но Миранда могла и с закрытыми глазами добраться из комнаты Оливии до библиотеки. Оливия всегда быстро засыпала в отличие от нее, у которой всегда крутились какие-то мысли и идеи в голове, поэтому ей часто приходилось брать дневник и искать комнату, что бы перенести их на бумагу. Она предполагала, что могла бы попросить себе отдельную спальню, но, зная мать Оливии, которая не считала расточительность достоинством и вряд ли бы поняла необходимость протапливать две комнаты, вместо одной, не стала этого делать.
Миранда не возражала. На самом деле она была весьма благодарна за компанию. В эти дни ее собственный дом был слишком тих. Ее любимая мама скончалась почти год назад, и Миранда осталась вдвоем с отцом. В своем горе он еще больше углубился в свои драгоценные рукописи, оставив Миранду саму справляться со своим горем.
Миранда приезжала в Бивилсток в поисках любви и дружбы, и ее встречали с распростертыми объятиями. Оливия даже три недели соблюдала траур в одежде в память леди Чивер.
