— Padre, я пришел попрощаться, — тихо произнес он. — Не потому, что вы умираете, а потому, что я должен жить дальше.
О нежном примирении у смертного одра не могло быть и речи. Граф был слишком упрям, к тому же привык всегда поступать по-своему. Между ними никогда не могла возникнуть ни любовь, ни привязанность, однако они без особой радости пришли к соглашению, что расставание назрело. Бумаги, освобождавшие Джованни от наследства, составят на следующий день. Граф отказался обсуждать вопрос о том, кто станет наследником после того, как сын подтвердил отказ. Как в прежние времена, граф иронично рассмеялся, когда тот заявил, что правильным решением вопроса о наследстве было бы учредить достойное благотворительное общество.
— Ты хочешь сказать, я, дав взятку, обрету расположение всемогущего Бога? Похоже, с этим я немного опоздал.
Джованни не стал возражать. Отец был упрям, но не глуп. В его распоряжении было четырнадцать лет, чтобы придумать, как продолжить свой род.
— Значит, ты возвращаешься в Англию? — спросил граф, когда Джованни собрался уходить.
— У меня нет определенных планов.
— Я слышал, на тебя большой спрос. Разве нет списка жаждущих клиентов, ожидающих твоего визита?
— У меня нет определенных планов, — повторил Джованни и покачал головой. Он уже откланивался, когда граф обратился к нему с удивительной просьбой.
— Вы желаете, чтобы я написал ваш портрет? — повторил Джованни, не веря своим ушам.
— Портрет станет твоим прощальным подарком, — сказал старик и улыбнулся, раскрыв беззубый рот. — Я не хочу, чтобы меня запомнили в таком виде. Как думаешь, тебе удастся преобразить это морщинистое лицо в нечто прекрасное?
— Вы все еще сомневаетесь во мне. — Джованни рассмеялся. — Я докажу, что вы ошибаетесь.
— На гонорар не надейся. Это последняя просьба, с которой отец обращается к блудному сыну.
— В таком случае я выполню ее. Возможно, тогда мне все же удастся угодить вам.
Но Джованни так и не узнал, смог ли он угодить отцу, ибо тот умер до того, как портрет был завершен. К тому же Джованни писал его для собственного удовольствия. Он изобразил отца столь же правдиво, что и Кресси. С полотна смотрел старик, когда-то всемогущий, а теперь бессильный, обожаемый, но потерявший всякую надежду.
Однако граф все же преподнес Джованни подарок. Им оказалось не его последнее желание, а последние слова, сказанные Джованни.
— Я соврал, что те рыбаки забыли тебя, — сказал тогда граф Джованни. — Они писали несколько раз, просили разрешения проведать тебя, увидеть тебя еще раз. Я заставил их написать, что они больше не хотят общаться с тобой.
— Bastardo![33]
— Только взгляни на себя, — рассмеявшись, сказал граф Фанчини. — Когда я вижу тебя таким, не остается сомнений, что ты действительно мой сын. Мальчик, разожми кулаки. Ты мне уже ничего не сделаешь. Я почти мертв.
— А мои письма? Я ведь писал им…
— Ты писал им каждую неделю. И каждую неделю я распоряжался, чтобы их сожгли.
— Зная вас, я должен был догадаться об этом.
— Ты всегда был слишком доверчив. — Улыбка графа казалась столь же злобной, что и прежде. Она угасла и сменилась обычной презрительной ухмылкой. — Ты так и не взял мое имя, — продолжил отец. — Ди Маттео — имя тех простолюдинов. Ты известен не как Фанчини.
— Я подумал, вам вряд ли захочется, чтобы столь почтенное имя, как ваше, будет связано со столь презренным ремеслом, как мое.
— Я не ожидал, что ты в этом ремесле добьешься подобного успеха.
Неужели граф считал, что сын добился успеха? У Джованни этот вопрос возник, когда он увидел выражение глаз отца. Сын молчал и тем лишил отца возможности посмеяться над его профессией. Каковы бы ни были мысли старика на этот счет, он унес их с собой в могилу. Когда Джованни на следующий день вернулся во дворец, отец уже был без сознания.
Джованни забрал полотно с собой в комнаты, которые снимал, и дописал его. Он пришел на похороны и стоял на почтительном расстоянии от остальных скорбящих, пока гроб с телом графа установили в семейном склепе. Как обычно, прогуливаясь вечером этого исключительно важного дня вдоль берега реки Арно и спокойно раздумывая над тем, что сулит ему будущее, Джованни вздрогнул и впервые за свою жизнь понял, что он свободен. Свободен от прошлого. Он еще не совсем избавился от грехов прошлого, но все же чувствовал, что очистил свою душу. Что сделано, то сделано. Он пошел по ложному пути. Дорого заплатил за это. Но теперь он мог сам определить свое будущее. И Джованни не мог представить его без Кресси.
Кресси, которая заслуживала лучшего спутника, чем он. Но вдруг его ослепило, точно яркими лучами солнца, вспыхнувшими на куполе Брунеллески[34], он ведь ей еще ничего не предлагал. Уехав, все решил, не спрашивая ее. Он благородно решил, что не станет навязываться ей. А что, если он совершил ошибку? Он ведь не спросил ее. Боже, а что, если он действительно совершил ошибку?
Джованни бежал по узким улицам Флоренции в сторону своего временного жилища. Пора собирать вещи. Обязательно надо вернуться в Англию. Причем немедленно. Он бежал так, будто то от этого зависела его жизнь. По правде говоря, так оно и было.
Вечернее солнце золотистыми лучами проникало в мансардные окна, причем от щербинки на одном из стекол разлетались яркие мерцающие нити и опускались на платье Кресси. С тех пор как Джованни покинул Киллеллан, наступило лето, Белла продолжала худеть, о Корделии ничего не было известно, если не считать короткую записку, в которой сестра уверяла, что с ней все в порядке. Кресси старалась не предаваться грустным мыслям. Джованни уехал. Иногда она сердилась на него, но большей частью испытывала сожаление. Он любил ее. Достаточно было лишь взглянуть на портрет, подписанный Кресси, чтобы убедиться в том, что любить ее и находиться вместе с ней — разные вещи. Джованни уехал давно и не давал знать о себе. Любить ее отнюдь не означало быть вместе с ней. Это трагедия, но Кресси пришлось смириться с тем, что она уже произошла. Его молчание стало доказательством этому. Все же она математик.
Уставившись на стену над письменным столом, на котором лежал первоначальный вариант ее будущего учебника по геометрии, в который предстояло внести окончательные поправки (ее практический опыт принес дивиденды, убедив мистера Фрейворта в необходимости издать учебник), Кресси начала разглядывать триптих, вставленный в раму. У нее возник соблазн повесить триптих в портретной галерее, но даже вообразимый ужас на лице отца, если тот когда-либо вернется из России, не мог заставить Кресси выставить картину на всеобщее обозрение. Если бы Джованни желал показать три картины кому-то еще, он забрал бы их с собой или сообщил бы ей о своем намерении. Именно это обстоятельство, а не застенчивость вынудило Кресси отказаться от намерения передать картины в Королевскую академию от имени художника. Эти портреты красноречиво говорили об их взаимных отношениях. Об отношениях Кресси и Джованни. Поэтому она повесила картины в студии, где они были написаны, где нашли выход их чувства, и сделала мансарду своим кабинетом. Кресси с головой ушла в работу, ибо ничего другого не оставалось.
