Паоло тотчас ощутил самую острую необходимость сделать то же самое. Они всегда пили с Лукою – но после работы. Паоло и в голову не приходило, что можно и до, и во время, и после. Как же замечательно, что Лука придумал это!
Старший тюремщик приложился к фляжке и не отнимал ее ото рта столь долго, что Паоло забеспокоился.
Когда фляжка попала ему в руки, он первым делом взболтал ее, и на душе полегчало: там еще оставалось более чем достаточно! Он всосал в себя жгучую жидкость и едва не задохнулся: этот напиток был покрепче всех, которые ему приходилось пить. Ох, забирает… забирает…
Ноги у него подогнулись, и он сел рядом с Лукой, который уже удобно устроился на ступеньках. Сесть-то они сели, а вот смогут ли встать? Что же это такое с ногами?
– Сейчас отойдет, – успокоил его Лука. – Это только первую минуту в ноги шибает, а потом таким теплом ляжет под сердце, так голову взвеселит, что… эхма! И все нипочем!
– Нипочем… что? – не понял Паоло.
Лука глянул на него исподлобья и смущенно махнул в сторону:
– Да вот это… вот это нипочем.
Паоло поглядел. Что за чепуха? Нет там никого и ничего, кроме белого, спеленутого покрывалом тела. Это оно, что ль, тревожит Луку? Да ну, быть того не может!
– Ты что, боишься? – спросил он не подумав, и испугался, и даже голову прикрыл руками, спасаясь от справедливого гнева Луки, однако старший тюремщик не разгневался, не возмутился, а с тем же смущением кивнул:
– Да не то что боюсь, а как-то так… помощником Харона себя чувствую, понял?
– Какой еще Харон? Не знаю такого. Он откуда? Из какой тюрьмы?
Лука хихикнул и чуть не свалился со ступеньки.
– Эх, брат… Харон – не тюремщик, а перевозчик. Перевозчик, понял?
– Баркайоло? Или паромщик на острове Лидо?
– Вот-вот, что-то вроде баркайоло, – подтвердил Лука, сделав еще один увесистый глоток, и Паоло отозвался не раньше, чем последовал его примеру:
– Все равно не знаю такого.
– Да его и не может никто живой знать, – таинственно шепнул напарник. – Он и сам с живыми не знается. А вот как помрешь, он тут как тут. Хватает тебя и везет через канал – Ахеронт называется – в Аид.
Последнее слово показалось Паоло чем-то знакомым, но ему довольно долго пришлось его обдумывать, пока из глубин памяти не выплыло другое созвучие – ад. И стало как-то не по себе. Что это завел тут Лука? Еще про спасение души начнет болтать… Конечно, пора было покончить с делом и убираться восвояси, однако ноги никак не хотели слушаться. Тем временем Лука повернул голову и поглядел на Паоло темными пьяными глазами.
– Ты не думай, я не спятил. Хотя и впрямь мне теперь то и дело мерещится ладья этого перевозчика. Ведь Харон – это язычник, прибери господь его душу грешную! Мне про него рассказывал один узник – упокой боже и его на небесах! Бывало, приду к нему в камеру, а он посмеивается: «Ну что, подручный Харона, не по мою ли душу явился? Когда решено меня через Стикс перевезти?»
– Ахеронт, – уточнил памятливый Паоло. – Ты говорил, что канал, ну, где плавает тот баркайоло, называется Ахеронт.
– Да черт ли их разберет, язычников! – с досадой отмахнулся Лука. – Этот-то, знакомец мой, и так, и так этот канал называл. У них там еще какая-то Лета была. «Кану, – говорил, – в Лету – и все, и не помянет никто». Может, какой-нибудь боковой каналетто в этом ихнем Аиде, бес его знает. По его и вышло. Мне его в воду бросить не выпало. Как-то повели его на дознание Совета десяти, и уж очень разозлил он их там. Богохульствовать начал, или не знаю что, только со злости нажал кто-то на пружину, у него под ногами отвалилась секретная плита – и все. И больше я его не видел. – Лука сотворил крестное знамение и вздохнул с тоскливым подвывом. – Однако же как прилипло это ко мне: Харон да Харон. Спускаю их, покойников, в воду, а они как будто шепчут: «Не спеши, греби помедленнее, Харон, ведь путь через Ахеронт безвозвратен!» А вот если винишка выпью до того – ничего не слышу. Куда как легче работать!
– Слушай, – вдруг расчувствовался Паоло, – а давай его помянем, знакомца твоего. Он сказал: никто не помянет, а мы за него выпьем.
По-хорошему следовало уже оказаться на полпути к пристани, к шумной траттории, но уж больно хотелось еще отведать забористого напитка из фляжки Луки! Тот охотно согласился. Помянули узника, а потом, когда Лука взболтал фляжку и в ней прощально булькнуло, допили и остатки: чтоб не высохли, спаси Христос.
И только тут Паоло наконец-то почувствовал, как тяжесть уходит от ног, а к сердцу и голове поднимается желанное успокоение. Правда, вино выделывало с глазами дурные шутки. Так, ему вдруг почудилось, что ступеньки, на которых лежал длинный белый сверток, к которому они так и не успели привязать камень, вдруг зашевелились и принялись раскачивать неподвижное тело, а потом и подбрасывать его, перекидывая со ступеньки на ступеньку, да так, что оно все ниже скатывалось к воде.
– Эй, поосторожнее! – прикрикнул Паоло. – Еще уроните!
– Чего там? – обернулся Лука, но ступеньки, похоже, струхнули и послушались: притихли.
– То-то! – погрозил им Паоло и зажмурился, силясь преодолеть новый приступ головокружения. Да… от ног ушло, в голову пришло. Она сделалась такой тяжелой да горячей, что невыносимо тянуло прислонить ее к чему-то прохладному – хоть бы к тем же самым ступенькам. Он так и сделал, и блаженство, охватившее его, было таким всепоглощающим, что Паоло счастливо вздохнул… с присвистом… всхрапнул…
– Святые апостолы! – взревел рядом Лука, и голос его почудился Паоло грубой рукой с пальцами-крючьями, которая выдрала его из сна. – Да где же она?!
Паоло открыл глаза. О… о! Che diavolo?! [40] Ступеньки опять вышли из повиновения и так разошлись, что скинули мертвое тело в канал!
Хмель исчез, будто и не было его. Незадачливые палачи ринулись к воде и принялись вглядываться в непроницаемую глубину.
Темная вода рокотала неумолчным шепотом, и сперва Паоло только слушал ее, не различая ничего в этой огромной пустоте, полной зыбящихся форм. На миг почудились вдруг очертания большой черной гондолы, невесомо скользящей по мрачным волнам, силуэт баркайоло, застывшие очертания пассажира – в чем-то белом… в белом покрывале?! Тьфу, черт, эти разговоры о язычниках – истинное бесовство! Паоло перекрестился разок-другой – и теперь видел только темноту и ночь.
Мало-помалу глаза привыкли и начали различать внутреннее движение моря: то вынырнувший гребень мелкой волны, то хребет широко расплывшегося волнения, то гладкую поверхность спокойных глубин, то, наконец, воронку водоворота, захватившего в себя какой-то далекий отблеск, искру, белую, вдруг вскипевшую волну… Но это было не то, все не то!
