поежилась, зябко потирая себя руками. Несмотря на дневную жару, вечером было прохладно, камни еще не прогрелись. Она накинула на плечи вязаную шаль, которую нашла в кресле, подошла к окну. Отворила створку, пузырящуюся ромбами дутого стекла, и выглянула на улицу. Хотя бы за окном все осталось неизменным. Узкая черная улочка, тусклые окна дома напротив, щипцы городских крыш, фигурные флюгеры, казавшиеся сизыми на фоне звездного неба. Вот теперь можно было вообразить, что все оказалось просто сном. А завтра спозаранку явится Эн, и они пойдут на реку, смотреть, как снова кого-то вытаскивают из воды.
С улицы задувало. Ветер рассвирепел и даже швырял в лицо мелкий мусор с соседней крыши. Амели затворила окно, села на кровать и обхватила себя руками, глядя на пляску пламени одинокой свечи на консоли у кровати. На каминной полке стоял серебряный канделябр с новыми свечами, но их никто и не думал зажигать. Видимо, привычка экономить. Здесь всегда было темно вечерами. Порой приходилось просиживать и вовсе без света. Свечи строго учитывались матерью, и на неделю выдавался лишь дюймовый огарок. Если Амели сжигала его в первый же вечер, всю неделю оставалась без свечи.
Она отвыкла. В проклятом замке ее мужа не жалели света, не заботились о свечах. Кажется, они горели днем и ночью, не чадя и не сгорая. Стоило лишь привычно щелкнуть пальцами, чтобы они разгорелись. И щелкнуть вновь, чтобы погасли. Амели усмехнулась и повторила знакомый жест, встряхивая тишину упругим звуком. Его будто не хватало.
Свечи на камине зашипели, как мушкетные фитили, и на вершинах затеплилось ровное крохотное пламя, которое очень быстро набрало силу, освещая комнату. Амели не поверила увиденному. Подалась назад, привычно поднесла пальцы к губам и не отрываясь смотрела на огонь. Даже закрыла глаза и открыла вновь, но ничего не изменилось. Свечи горели ровно и спокойно. А внутри холодело, покрывалось инеем.
Как такое может быть?
В горле пересохло. Амели инстинктивно куталась в шаль и не отрывала взгляд от свечей. Наконец, подняла руку и снова щелкнула пальцами. Пламя на мгновение нервно подскочило, вытянулось, как в предсмертной агонии, и тут же погасло, погрузив комнату в кромешную темноту. Амели не сразу опомнилась. Какое-то время она просто бездумно сидела, прислушиваясь к тишине. Пока не щелкнула пальцами вновь, освещая комнату.
Амели не понимала, что бы это значило. Казалось, Феррандо преследовал ее. Она почти ждала, что он покажется из темноты, выйдет из гардероба, спустится с потолка, материализуется из воздуха. Будто чувствовала на себе пристальный взгляд. Она сильнее запахнула шаль на груди, воровато оглядывалась:
— Вы здесь? — Амели сама не верила, что говорила это.
Ответом была лишь гнетущая тишина и отвратительный писк комара над самым ухом.
— Покажитесь. Я знаю, вы здесь.
И вновь тишина.
Теперь будто лихорадило. Будто ходили под кожей тысячи и тысячи крохотных иголок. Она наивно надеялась найти в этом доме покой. Который теперь казался недостижимым. Невозможным.
Амели вновь и вновь щелкала пальцами, тушила и разжигала свечи, но ответами была лишь светотень и мушкетное шипение фитилей. Она с силой сжала кулаки. Чтобы больше не повторять. До боли, до ломоты. Решительно вскинула голову:
— Орикад!
Демон появился со знакомым шлепком лопнувшего мыльного пузыря. Он какое-то время хмурился, брезгливо озирался. Будто никак не мог понять, куда его призвали. Наконец, огромные желтые глаза остановились на Амели, волоски в бровях заходили с особым рвением:
— Ты что это…
— … исчезни.
Она не дала Орикаду договорить. Сидела, обхватив себя руками и глядя в то самое место, где только что золотился сиреневый пушок на его брюшке.
Свободы не было. И никогда не будет. Даже здесь, в отцовском доме, она чувствовала себя собственностью своего ужасного мужа. Все, что произошло утром, казалось далеким и нереальным. Будто Амели посмотрела представление в бродячем театре, который иногда разворачивается на Седьмой площади. На глазах восторженных зрителей разыгрываются такие страсти, такие трагедии. А потом зеваки платят по несколько медных луров и разбредаются по своим делам, совершенно позабыв о представлении. О трагедиях и страстях.
Она тоже играла. Глупую незавидную роль. Декламировала чужую пьесу. И завтра же отец вернет ее мужу. Амели еще раз проверила задвижку на двери, залезла под одеяло, сжалась. Обхватила себя руками, и заревела, совершенно не заботясь о том, что ее рыдания могут быть слышны в коридоре. Здесь это никого не заботило.
Ни здесь, ни где-либо еще.
* * *
Амели сама не заметила, как уснула. Будто провалилась в липкую черную пустоту, лишенную звуков, запахов, цвета, температуры. Возможно, так выглядит вечность. Чья-то насмешка будто украла сон, склеила вечер и утро. Сквозь закрытое окно доносились звуки улицы, которые казались давно забытыми, непривычными. Но они представлялись настоящей жизнью.
Амели набросила на плечи вчерашнюю шаль, приоткрыла створку так, чтобы ее не было видно с улицы, и с наслаждением вдохнула бодрящий утренний воздух. С реки еще тянуло свежестью. Разносились крики зеленщицы, которая обходила дома. За ней катила тачку молочница. Амели знала ее — Анна Панье. Горластая краснощекая бабища с широкими грубыми ладонями, совсем как у Фелис. Чтобы юбка не намоталась на колесико тачки, она вечно подтыкала ее за пояс, демонстрируя застиранный шерстяной чулок. В чистом небе звенели стрижи, проносились с пронзительным писком.
Амели даже вообразить не могла, как была счастлива когда-то, каждое утро простаивая у этого окна.
Стук в дверь прозвучал, как выстрел. Троекратный. Осторожный, но настойчивый. Амели замерла, прислушиваясь. Будто хотела изобразить, что в комнате пусто. Сестры? Матушка? Отец? Долговязая Понина?
Стук повторялся, а внутри все обрывалось и будто обдало кипятком, когда послышался знакомый голос:
— Амели, отопри. Это твой отец.
Амели медлила. Куталась в старую шаль так сильно, что она едва не трещала. И молчала, боясь даже дышать.
— Амели открой сейчас же!
Кажется, выбора не было. Она немеющими пальцами отодвинула щеколду и отбежала к окну. Напряглась, словно готовилась к удару:
— Входите, отец.
Скрип петель будто перетряхнул все внутри. Амели попятилась, пока не уперлась в подоконник — дальше отступать было некуда.
— Доброе утро, сударыня.
Этот тон не предвещал ничего хорошего. Впрочем, на хорошее Амели давно уже не надеялась.
— Доброе утро.
Отец подошел и протянул ей распечатанное письмо. Ветер из окна колыхал уголок со сломанным красным сургучом. Амели взяла бумагу дрожащими пальцами, но развернуть не решалась:
— Что это?
Отец молчал. Наконец, поджал губы, покачал головой:
— Ну… знаете ли, сударыня… Вы едва не загнали в могилу собственную
