Г-н Дермон взялся устроить ему помещение. Он нанял для Андре две комнаты в греческом квартале. Хозяин, торговавший древностями, находился в дружеских отношениях с г-ном Дермоном. В его жилище валялись кучами странные предметы: осколки мрамора, стертые надписи, бронза, медали, посуда. Там были и те большие амфоры, которые иногда вылавливали в Будрумской бухте; окислившиеся, покрытые водорослями, мадрепорами и раковинами, они похожи на чудовищных колючих рыб. Этому славному торговцу было лет тридцать; у него были курчавые волосы и горбатый нос. Он знал немного французский язык и назывался г-ном Трифиллидесом; и в этот час он, вероятно, спал еще и грезил о чудесных находках.
Между тем свет понемногу увеличивался в комнате Андре Моваля. Он позволял лучше рассмотреть ее скромную меблировку; но этот свет был до того свеж и чист, что давал впечатление утренней радости. Снаружи он был, вероятно, ярче, потому что, проникая, просеивался сквозь оконные занавеси. Сняв с крюка свою шляпу и трость, Андре раздвинул ситцевый занавес и выглянул. Перед ним расстилался узкий двор, в котором подымались по шпалерам виноградные лозы, покрывавшие его целиком своими неровными листьями и огромными кистями. Дальше, в конце отлогой каменистой улицы виднелся кусочек синего моря…
Очутившись на улице, Андре Моваль стал с наслаждением дышать. В воздухе был запах рассвета, запах листьев, плодов, к которому примешивался запах соли. Еще безмолвные дома стояли по сторонам пустынной улицы, по которой раздавались в тишине его шаги. Он перешел через небольшую площадь, обсаженную перечниками. Две желтые и тощие собаки дремали под одним из них. Дойдя до этого места, Андре остановился в нерешительности. Спуститься ли ему к гавани и усесться там на старых потертых камнях набережной? Он любил следить, сквозь прозрачность воды, за колыханием подводных водорослей. Он любил этот уголок Будрума, защищаемый возвышающейся над ним старой французской крепостью, поставленной Родосскими Госпитальерами[36], на плотных и зубчатых стенах которой красовались еще высеченные на мраморе гербы Рыцарей. Но он любил также бродить по каменистым тропинкам городка, осененным смоковницами и пальмами и окаймленным садовыми стенами, в которых попадаются осколки древностей. Пока он раздумывал, на площадь бегом устремилась куча детей. В своем стремлении быть поскорее на улице, они, вероятно, забыли часть своей одежды, так как большинство их были почти голы. Вместе с ними просыпался Будрум. Они толкали друг дружку, громко крича. Их белые зубы смеялись на смуглых мордочках юных пиратов. Андре, улыбаясь, смотрел на них. Он хорошо знал этих будрумских ребятишек… Они напоминали ему его прошлогодний приезд, вместе с г-ном Дермоном, встретившим его в Смирне.
Прогуливаясь, Андре Моваль мысленно снова видел эту сцену. Пароход вошел в порт около четырех часов дня. Едва был спущен якорь, как его окружила со всех сторон целая стая лодок, и в каждой из этих лодок сидело по три или четыре таких самых шалуна, жестикулировавших при гребле. Г-н Дермон бросал им монеты, которые они ловили, ныряя. Как он смеялся при виде их, снова появлявшихся на поверхности воды с монеткой в зубах и вылезавших оттуда со струившейся с них водой; они походили на мокрые бронзовые статуэтки. А высадка на набережной, где толпилось все будрумское население, чтобы увидеть, как сойдут на берег «франкские господа»! С лодочки, доставившей его на сушу, Андре смотрел на это зрелище. Как он был прекрасен, этот Будрум, развернувшийся перед его взорами, со своими домами, перемешанными с садами, в беспорядке покрывавшими склон горы, которая возвышалась за городом! Там и сям виднелись минареты и несколько круглых куполов. Освещение было чудесное. Стены старой крепости были ослепительно белы, море — темно-синее, а небо, это небо Востока, о котором он так часто мечтал! Затем среди настоящей толпы они высадились на набережной. Там были греки и турки, люди в фесках и в чалмах, а также и те митиленские рыбаки, что носят широкие черные штаны, черные куртки и черные войлочные шляпы. На первом плане был г-н Трифиллидес, в коричневом костюме, встретивший их. Затем, усевшись на ослов, они отправились в путь, сопровождаемые всеми этими теснившимися людьми, сквозь которых трудно было проезжать. Впрочем, все это были милейшие люди, любезные и простые. Андре помнил, что ему поднесли цветы. Одна девочка сунула ему в руку змейку, прекрасно сделанную из стеклянного бисера. И они проследовали таким образом до дома г-на Трифиллидеса, предложившего путешественникам приветственное «раки» в весьма опрятной комнате, украшенной комодом красного дерева, в которой можно было любоваться висевшей на стене большой фотографией в рамке, изображавшей Парфенон.
С той самой минуты Андре Моваль оставался очарован этим маленьким азиатским селением со звучным именем, которое он видел теперь в чистом утреннем свете. Дорога, по которой он направлялся, с половины косогора шла вдоль горы. На хорошо обработанной земле росли маслины. Пальмы покачивали свои правильные листья. Андре остановился возле небольшой стены. Тут когда-то возвышался Мавзолей, но от него осталось лишь несколько разбросанных каменьев. Родосские рыцари употребили его глыбы на постройку своей крепости. Археологи унесли последние осколки. Галикарнас стал теперь только Будрумом, маленьким, наполовину греческим, наполовину турецким поселением, предлагавшим взору лишь красоту своей горы, своего залива и своего света.
И Андре Моваль понимал, почему вдова-царица поставила манам своего супруга такую гордую, такую памятную гробницу. Не для того, чтобы показать могущество своего богатства и силу своих сожалений. Нет, воздвигая огромную мраморную погребальную глыбу, она хотела навсегда иметь перед глазами знак, который напоминал бы ей об исчезнувшем царе. Ах, мудрая и осторожная царица Артемизия хорошо знала, как быстро мягкая и коварная азиатская земля посылает сердцам забвение и утешение, и против забвения-то она и воздвигнула этот монументальный склеп. Понадобилась вся крепость его каменных рядов и все живые фигуры его фронтонов для того, чтобы заставить ее помнить о том, кто покоился в этой усыпальнице. И если она столь торжественно схоронила погибшего супруга, то это было сделано для того, чтобы принудить себя хранить память о нем!
Разве он, Андре, не испытывал этого разрушительного действия азиатской земли и по-своему не чувствовал его последствий? Разве он не сознавал себя отделенным от своей прежней жизни огромным расстоянием? Правда, когда почта доставляла ему известия из Парижа, он радовался, что родители его здоровы, что его мать, не примирившаяся с его отсутствием, начинает, тем не менее, привыкать к нему, но что до всего остального, о чем говорилось в этих письмах, все это казалось ему странно далеким. Письма Древе производили на него то же впечатление. Тот Андре Моваль, к которому они были обращены, не был теперешним Андре Мовалем. Все, что раньше занимало, увлекало его, забавляло или заставляло страдать, все это оставляло его равнодушным. Так, например, последнее послание Древе, полученное несколько дней тому назад, не вызвало в нем никакого волнения, а между тем оно объявляло о событиях, которые должны были бы живо напомнить ему об еще недавнем прошлом, так как Древе сообщал ему известия о г-же де Нанселль.
