Она слышала его голос — тихий и низкий. Никаких слов — только стоны, рычание, сдавленный смех. Кливдон держал ее за бедра, но позволял ей устанавливать ритм. Марселина изо всех сил старалась сдерживаться, продлить мгновение, если можно, даже остановить его. Но желание оказалось сильнее. Кровь гремела в ушах, разум затуманился. Ею владело только желание — дикое, примитивное, первобытное. Она чувствовала себя зверем, со всех ног бегущим к концу, к тому, что он должен увидеть, понять, познать.
Марселина не могла остановиться, не могла сдержаться и замедлить темп. Ее тело ритмично поднималось и опускалось, и его бедра поднимались ей навстречу. Кливдон крепко держал ее за бедра и смеялся — низким хриплым смехом. И она тоже смеялась — прерывисто, задыхаясь. Трудно сказать, что, в конце концов, подтолкнуло ее к краю — этот смех или охватившее ее безумие, да это и не важно. Она только ощутила радостное возбуждение, которое быстро нарастало и закончилось взрывом. Ее тело забилось в сладких судорогах страсти. Волна счастья захлестнула ее и понесла все выше и выше до тех пор, когда уже некуда было больше идти, и тогда она рухнула вниз, словно утлое суденышко с гребня волны в бушующем море, и погрузилась в бездонную темноту.
Марселина лежала на нем, полностью обессилев.
Кливдон не шевелился — потрясенный, оглушенный.
Все в порядке. Это прощание.
Он знал, что это должно быть прощание. Он слишком долго испытывал всеобщее терпение. Он слишком долго пользовался снисходительностью и пониманием Клары. Он был жесток, эгоистичен и недобр к той, кого любил всю жизнь.
Он знал, что эта ночь должна была стать прощальной. Магазин и дом стали подарком, которым он успокоил свою совесть. Они будут в безопасности. Они выживут и будут процветать. Без него.
И он знал, что на этот раз он сумеет ее забыть.
«Но этой ночью я люблю тебя».
Об этом Кливдон думать не мог. Он не станет об этом думать.
Любовь не могла стать частью игры.
Это не карты.
Да и игра сыграна. Настало время — давно настало — пойти по жизни разными путями.
Но его ладонь легко скользила по ее спине. Кливдон лежал и думал, что на свете не существует ничего более мягкого и бархатистого, чем ее кожа. Ее волосы касались его подбородка, и он даже немного повернул голову, чтобы полнее чувствовать их шелковистую нежность, чтобы вдохнуть тонкий аромат.
Но этой ночью я люблю тебя.
Марселина произнесла эти слова, которые повергли герцога в шок. Его разум впал в ступор. Язык тоже. Он сидел онемев, не в силах ничего понять. Он верил ей и наотрез отказывался верить. Он почувствовал скорбь и тут же постарался избавиться от нее. Кливдон твердил себе, что был идиотом, и тут же начинал с собой спорить. Он знает, что такое хорошо и что такое плохо, и ни в коем случае не должен здесь задерживаться, что бы она ни говорила. Он знает, что будет, и не допустит этого. Это было бы эгоистично, бесчестно и недостойно по отношению к той, кого он любил всю жизнь.
Он ожесточенно спорил с собой, но рядом была Марселина. И он желал ее.
Человек слаб. Вот и он не выдержал испытания любовью.
— Нам пора, — сказала Марселина.
— Да, — согласился Кливдон, не шелохнувшись. — Да.
Уже поздно. Пора идти. Нет времени снова заняться любовью. Нет времени спокойно полежать, наслаждаясь ощущением обнаженного тела, прижимающегося к твоему телу. Нет времени купаться в блаженной истоме.
Кливдон помог ей одеться, а она — ему. Это заняло совсем немного времени, куда меньше, чем хотелось бы.
Путешествие до Кливдон-Хауса тоже оказалось коротким.
Герцогу не хватило времени насмотреться на ее нежный профиль, когда Марселина выглядывала из окна экипажа на освещенную тусклым светом улицу. Ему не хватило времени запечатлеть в памяти ее лицо. Он еще увидит ее. Обязательно увидит. Она сказала, что он должен держаться в стороне, и он знал, что так и должно быть, но ведь он все равно будет видеть ее. Хотя бы случайно. Издалека. Он вполне может встретить ее, выходящей из магазина тканей или из винной лавки.
Но только ему больше никогда не увидеть ее такой, когда на ее усталом лице играют блики света и тени. Он не сможет подойти достаточно близко, чтобы уловить ее запах, легкий, почти незаметный, но не почувствовать его нельзя. Он больше никогда не окажется к ней достаточно близко, чтобы услышать шелест одежды.
Кливдону не хотелось быть идиотом. Конечно же, он ее забудет, равно как и все с ней связанное, что кажется таким важным сейчас, в минуту страсти.
Он забудет, как стоял на тротуаре и делал вид, что не смотрит на ее точеные лодыжки когда она выходила из экипажа. Он забудет, как впервые увидел эти лодыжки, и как они впервые занимались любовью. Забудет, как она обхватила его ногами, издавая негромкие крики удовольствия, когда он снова и снова врывался в нее. Он забудет, какое безмерное удовольствие испытал сам.
Короче говоря, он забудет все с ней связанное, и эту ночь тоже.
Воспоминания, разумеется, иногда будут возвращаться, но со временем они наскучат. Да и боль, которую он сейчас испытывает, пройдет.
Она подарила ему ночь, чтобы было о чем вспоминать, но он, конечно же, ее забудет. Жизнь возьмет свое.
Марселина и ее сестры на следующий день встали рано и в половине девятого уже были в магазине. Вскоре после этого пришли взволнованные швеи, осмотрели новое место и сразу принялись за работу. Ровно в час, как Софи и обещала в рекламных объявлениях и личных посланиях, разосланных клиенткам, магазин открылся для посетителей.
В четверть второго появились миссис Шарп и леди Ренфрю. За ними последовали и другие леди. Одни желали что-то купить, другие — просто посмотреть. В результате Марселина и ее сестры были заняты до самого закрытия.
Она счастлива, очень счастлива, повторяла себе Марселина.
Она бы прогневила Бога, если бы желала большего.
«Положение, которое занимают английские леди, требует, чтобы они отвергали непочтенные средства отличия и неподобающие украшения в одеяниях».
«Ла бель ассамбле». Объявления за июнь 1807 года
В Кливдон-Хаусе было угнетающе тихо, даже для воскресенья. Коридоры оставались пустынными, слуги вернулись к прежним обязанностям, а значит, снова стали невидимыми — сливались с окружающей обстановкой или бесшумно исчезали на черной лестнице. Никто не бегал из комнаты в комнату, и ни одна из сестер Нуаро ни разу не появилась на пороге библиотеки.
Кливдон стоял у стола, заваленного дамскими журналами и скандальными газетами. Из последних самой примечательной была «Морнинг спектакл» Фокса. На первой странице этой газетенки герцог прочитал большое объявление о новом «венецианском корсете» мадам Нуаро.
