— Если вы идете на праздник, то выбрали не тот путь, — сказал он. — Вернитесь к главному входу.
Несиамун, ничуть не смутившись, вытащил свой папирус.
— Я управитель фаянсовыми мастерскими, — сообщил он. — Царевич Рамзес всемилостиво согласился дать мне аудиенцию.
Развернув свиток, страж быстро пробежал его глазами.
— Ваша аудиенция назначена на завтрашнее утро, — возразил он. — Сегодня царевич желает веселиться. Приходите завтра, в свое время.
Несиамун забрал свиток.
— Дело, которое мне нужно обсудить с царевичем, не терпит отлагательств, — твердо заявил он. — Мне нужно немедленно видеть повелителя.
— Все хотят немедленно видеть повелителя, — резко ответил солдат. — Будь вы генерал или министр, я бы вас пропустил, но что за срочное дело у управителя фаянсовыми мастерскими?
Несиамун подошел к стражнику вплотную.
— Ты хорошо выполняешь свою работу, — сказал он, — и царевич должен быть тебе благодарен. Но если ты нас сейчас не пропустишь, то очень об этом пожалеешь. Послушай, вызови хотя бы царского вестника. Если не хочешь, я его сам могу позвать.
Продолжая загораживать нам дорогу, солдат что-то тихо сказал своему товарищу.
— Иди найди вестника, — ответил тот.
Солдат повернулся, скрипнув кожаными ремнями, и скрылся во тьме ночи, уйдя за ворота. Мы стояли не шевелясь, но я чувствовал, как напряжен мой господин. Он тяжело дышал, вцепившись руками в ремень, и то и дело бросал взгляды назад, на главные ворота, к которым одна за другой прибывали оживленные группы гостей. Несиамун держался спокойно, но, как я думаю, исключительно для того, чтобы произвести впечатление на стражника, так как понимал: хотя бы один признак нерешительности — и нас никуда не пустят.
Долго ждать не пришлось. Вскоре вернулся стражник и занял свой пост у ворот. За ним появился царский вестник.
— Достопочтенный Несиамун, неужели это вы? — приветливо сказал он. — Как я понимаю, вы хотите срочно видеть повелителя. Согласно списку, ваша аудиенция назначена на завтра.
— Я знаю, но у нас срочное дело, — ответил Несиамун. — Пойдите к царевичу и скажите ему, что речь идет уже не только о судьбе моей дочери. В опасности жизнь царского отпрыска. Мой компаньон, торговец Мен, и его писец по имени Каха — свидетели по этому делу. Мы умоляем царевича уделить нам хотя бы несколько минут.
Вестник был опытным царедворцем. Не выказав ни любопытства, ни сомнения, он важно поклонился.
— Я поговорю с повелителем, — ответил он. — Он в своих апартаментах, готовится к празднику.
С этими словами вестник ушел, а мы остались стоять у ворот. Стражники увлеклись разговором и перестали обращать на нас внимание. Двор за нами опустел, и только время от времени по нему проплывал огонек факела, когда чей-нибудь слуга бежал с поручением. Я почувствовал, что очень устал, лицо хозяина тоже выглядело изможденным. Жив ли еще Камен? Мне отчаянно не хотелось верить в обратное, но от усталости начало казаться, что мы уже проиграли.
Наконец вестник вернулся и кивнул солдатам у ворот.
— Я отведу вас к царевичу, — сказал он нам, — но мне приказано вас предупредить. Если вы решитесь обмануть повелителя, подтасовав факты, то испытаете на себе весь ужас его немилости.
Эта угроза должна была напугать нас, но вместо этого я пришел в такой восторг, что пропустил слова глашатая мимо ушей.
Мы поднялись по узенькой лестнице, которая располагалась позади тронного зала, прошли вдоль дворцовой стены и завернули за угол. Здесь начиналась широкая лестница, ведущая в личные покои царевича. У ее подножия стояли два стражника. Не обращая на них внимания, вестник проследовал дальше, вверх по лестнице. Мы шли за ним. Лестница закончилась площадкой, на которую выходила высокая двойная дверь. Вестник постучал. Дверь распахнулась, и за нею мелькнул тусклый свет. Мы оказались в темном коридоре, который сворачивал влево. Прямо передо мной находились новые двери. Вестник постучал снова, и из-за двери послышался резкий, властный голос, велевший нам войти. Мы перешагнули через порог и зажмурились, ослепленные ярким пламенем светильников.
— Достопочтенный Несиамун, — объявил вестник и, пропустив нас вперед, вышел, закрыв за собой дверь.
Мы склонились в почтительном поклоне, я же потихоньку оглядывал комнату. Она была просторной и изысканно обставленной. Стены отсвечивали синим и нежно-бежевым, цветами египетской пустыни, переданными художником поистине великолепно; я вспомнил разговоры о том, что наш царевич обожал бескрайние горизонты пустыни и часто бродил в одиночестве среди песков, чтобы побыть одному, или поразмышлять, или поохотиться. Это пристрастие несколько отдалило его и от его более светских братьев, и от вельмож, которые пытались перетащить его на свою сторону в те дни, когда фараон еще не объявил о назначении наследника и все министры и политиканы метались от одного царского сына к другому.
Этот Рамзес держал себя мудро и спокойно, открыто выражая любовь лишь к своему отцу и своей стране, в то время как его братья едва не дрались за трон. Гуи как-то сказал мне, что нарочитое самоустранение царевича и его доброта скрывали амбиции не менее яростные, чем у его братьев, просто он был более умен и терпелив в своем стремлении к цели, завоевывая сторонников силой своей личности. И если Гуи прав, то царевич достиг своей цели, ибо теперь он был наследником фараона, его правой рукой, уже правящей страной, поскольку старый фараон был болен и немощен и готовился оставить Египет, уплыв на Небесной Ладье. Свои мысли относительно будущего страны царевич по-прежнему держал при себе, но ходили слухи, что он начинает проявлять осторожный интерес к армии, заброшенной в годы правления отца, и что после смерти фараона армия возродится вновь.
Мебель в комнате была простой, но очень изящной и дорогой; позолоченные стулья из кедра, жаровни из полированной бронзы, тройной алтарь богов Амона, Нут и Хонсу, отделанный золотом и выложенный изнутри плитками из фаянса, сердолика и ляпис-лазури. Повсюду стояли светильники — на заваленном свитками письменном столе, маленьких столиках, в углах комнаты. Возле стола фараона сидел писец с палеткой на коленях, который бросил на нас равнодушный взгляд.
Но я не смотрел на него и не смотрел даже на царевича, ибо в комнате находился еще один человек, который сидел, лениво развалившись на золоченом стуле. При виде нас он медленно поднялся с той грацией, от которой меня всегда пробирала дрожь. Я услышал, как что-то хрипло пробормотал про себя Мен. Сердце у меня бешено колотилось, когда мы стояли, ожидая, что скажет Паис.
