— Прежде, чем мы простимся с тобой, Андреас Франк, — сказал раввин, — позволь нам рассказать для тебя одну старинную притчу… — Раввин повел рукой и подошел к нему Ари в праздничной одежде. — Расскажи эту притчу, — сказал ему раввин.
Андреас увидел, что его племянник гордится возложенной на него ролью, и Андреасу было приятно.
— Однажды устроена была в синагоге большая праздничная трапеза, — так заговорил Ари. — И некий бедный, но одаренный большим разумом толкователь священного писания тоже был приглашен. В своей бедной одежде он пришел и смиренно пристроился с края. Перед ним даже и позабыли поставить кушанье. Посидел он, подумал, затем поднялся тихонько и вышел. Миновало совсем немного времени и вдруг увидели его, входящего с важным видом, одетого богато. Решили тотчас, что это, должно быть, неспроста. Усадили его с поклонами на лучшее место, поставили перед ним лучшие кушанья. А он, немного оттянув рукав своего нарядного платья, которое одолжил ему его близкий друг, торжественно произнес: «Кушай, моя нарядная одежда, кушай. Ведь это угощение предназначено вовсе не мне, а тебе».
— И что же это означает? — спросил раввин.
Ари, покраснев от радостного удовольствия, посмотрел на Андреаса и сказал:
— Это означает, что Андреас и сам по себе достоин всего самого лучшего, в какую бы одежду его ни одели!
Раввин удовлетворенно кивнул головой и ласково простился с Андреасом.
* * *
Андреас быстро шел по улицам еврейского квартала. Сначала мысли были какие-то радостно-слитные. Затем промелькнула мысль о том, откуда же узнали о его желании иметь праздничную одежду; но это было совсем понятно, ведь Андреас поделился со своим племянником Ари, как-то раз обмолвился, почти случайно, и сам позабыл… Но теперь надо было скорее все заказывать, времени-то оставалось совсем мало.
И Андреас сломя голову помчался к портному, а от портного — к башмачнику…
* * *
Много-много лет спустя еще жили в городе совсем уже дряхлые старики и старухи, которые, несмотря на свою дряхлость и уже слабую старческую память, помнили, до чего красив был Андреас Франк на пиру в большом зале ратуши, на второй день Рождества.
Тогда Андреасу было двадцать лет. Костюм его был сшит из белого с легкой голубизной плотного шелка. Короткая модная куртка с узкими рукавами перетянута была золоченым ремешком. Тонкая серебряная цепочка с подвеской в виде кораблика, сделанного из одной большой жемчужины и золотых тонких проволочек, обвивала смуглую шею и спускалась на яркий белый шелк одежды. Белые чулки обтягивали длинные стройные ноги. Чуть вился назади, когда Андреас шел, легко ступая, короткий пышный белый шелковый плащ, подбитый и опушенный тонко-пушистым темным дорогим мехом. Темные-темные, изящно подровненные кудри юноши украсились новой шляпой из белого фетра с голубым — сверху — выступом-колпачком из голубого бархата. Туфли были как раз для танцев — самые модные и щегольские — кожаные, с длинными загнутыми носками, и на высоких широких каблуках, в которые вделаны были маленькие колокольчики. И при этом при всем очаровательное светло-смуглое и чуть продолговатое лицо, и прелестные сияющие темные миндалевидные глаза и эти тонкие, почти черные густые ресницы…
Тот день был день святого Стефана, покровителя лошадей. Издавна повелось в городе и окрестностях, что в день святого Стефана батраки и слуги имели право уйти от одного хозяина к другому, переменить хозяина. До Нового года они были свободны и уж такой загул шел…
Андреас и его приятель Генрих направлялись в ратушу, когда навстречу им задалась шумная компания загулявших батраков. Должно быть, гуляли они со вчерашнего вечера, их уже сильно покачивало, они громко и нестройно пели. Тот, который шел посередке, едва удерживал обеими руками ковригу хлеба, от которой уже было порядком отщипнуто. Ковригу такую большую хозяин должен был подарить уходящему от него работнику. Юноши хотели было поскорее пройти мимо. Но один мужик из компании громко крикнул пьяным голосом:
— Стойте!
Непонятно было, к кому он обращается, то ли к молодым людям, то ли к своим приятелям. Но и те и другие остановились.
Человек отломил от ковриги в руках того, кто стоял посередке, большой неровный ломоть, и быстрым шагом, сильно покачиваясь, придвинулся к Андреасу. Тот не отстранился, хотя ведь его новый нарядный костюм мог испачкаться. Пьяный заметил, что Андреас не отстранился, и отстранился сам, еще сильнее при этом покачнулся и едва не упал. Он явно не хотел испачкать праздничное платье Андреаса.
— Вот возьми-ка! — он протянул Андреасу ломоть.
Андреас взял и тотчас прикусил, улыбнувшись, показывая искренне, что нимало не брезгует этим хлебом, поданным явно немытыми руками грубого человека.
— Пусть у тебя весь год зубы не болят, — пьяный взмахнул руками, словно пытался благословить Андреаса.
И Андреас и Генрих помнили поверье, по которому если съешь от такой ковриги, называемой «Laib», весь год зубы не будут болеть.
С улыбкой Андреас протянул кусочек Генриху и тот тоже съел.
— А что же ты не зовешь меня «добрым человеком»? — вдруг спросил давший хлеб; и в его вдруг загнусавившем голосе послышались глумливость и злоба.
Но Андреас не смутился и уж, конечно, не испугался.
— Прости, добрый человек, что не тотчас назвал тебя таковым. И благодарю тебя за хлеб, — спокойно, просто и с милой искренностью сказал Андреас.
— То-то! — грубо хмыкнул пьяный.
Но смотрел он на Андреаса, как на изображение святого в церкви, — с отчаянием каким-то и безудержным благоговением.
И вдруг резко отвернулся, крикнул своим приятелям:
— Пошли! — и они двинулись дальше.
— Кажется, этот пропойца знает тебя, — заметил Андреасу Генрих. — А, впрочем, кто тебя в этом городе не знает! — прибавил он. — Ты у нас личность известная…
Андреас легко пожал плечами и снова улыбнулся.
На самом деле он вспомнил этого человека. Год или два тому назад Андреас прекратил его драку с женой, которая ждала ребенка. Но теперь Андреас по своему всегдашнему обыкновению не хотел напоминать о своем добром поступке. Этот человек узнал его, но Андреас не мог вспомнить его имя…
* * *
В большом зале ратуши ярко горели огромные свечи в серебряных больших подсвечниках. Длинный стол застлан был белоснежной скатертью. Слуги вносили все новые блюда с вкусными кушаньями. За столом поместились самые искусные и состоятельные ремесленники города, их жены и дочери, их мастера и лучшие подмастерья. Все были нарядно, богато одеты, блестели золотые и серебряные украшения.
