Батлер понял, что не хочет умирать. Но старуха делала все, чтобы убить его.
Бабушка Робийяр уперла руку с пистолетом о круп мула:
— Вот теперь все удобно и правильно. — Она подправила монокль и наклонилась к мушке. Ей пришлось оттопырить зад, чтобы глаза были на одном уровне с прицелом.
— Ждите, мистер!
В голосе сумасшедшей не было никакого сожаления, только холодный расчет.
— Прощайте, мистер. — Сказала старуха с наслаждением — Теперь все, пора! — и нажала на курок.
Батлер чуть раньше почувствовал, как пуля входит точно ему в сердце. Ведь промахнуться с такого расстояния, держа руку на опоре, невозможно. Но на крик «Пора!» мул дернулся. И пуля, уйдя в сторону, сплющилась об ограду чугунной решетки, что окружала со всех сторон восхитительный дом Батлера.
«Вот, кажется, я и умер, — подумал Батлер, когда прозвучал выстрел. — И странно, что ад так похож на наш городок. И даже мой дом есть в аду», — удивился он, разглядывая решетку собственного сада.
— Нечего таращиться, мистер, на собственную ограду, как будто видите ее впервые. Не злите старуху. Никакой я не мужик. Я промазала. Теперь черед стрелять вам!!!
И ее грубый голос привел Батлера в чувство.
«Бог меня бережет от смерти. Значит, я по заслугам наказал этот город, — подумал он, — но эти люди заслужили гораздо большее наказание».
И Батлер зажмурился от философической радости жизни. «Ах, вот она какая! Это понимаешь, только тогда когда выходишь из тюрьмы или больницы, или вот как сейчас, живым после дуэли».
Перед Батлером стояла старуха. Совершенно сумасшедшая старуха с ниточкой на ухе, на которой болтался окуляр, увеличивающий мир.
«Я должен ее убить, чтобы она больше не портила мне жизнь, напоминанием об этом миге. Ее надо убить! Но сделать это невозможно!»
— Мистер город, — Батлер перешел на такой же грубый тон, каким с ним говорила старуха, — вы позволяете мне выстрелить в вас. Но старуха вдруг сообразила, что она женщина, которая еще хочет жить. И она опять обманула Батлера.
— Если ваша совесть позволяет вам стрелять в женщин, то делайте это.
«Ах ты, старая карга, ты уже стала женщиной! — зло выругался про себя Батлер. — Но ты мне заплатишь за унижение».
— Дайте мне ваш пистолет, мистер! Я буду стрелять. Он у вас за лукой седла. Вы простите мне, что я вышел к вам, не подозревая, что мне нужно брать с собой пистолет, когда я встречаюсь с бабками.
— Позволить вам убить меня из моих пистолетов? Никогда! Идите, мистер, за своими пистолетами, а я вам обещаю, что не убегу.
И тут Батлера покинула злость. Эта фраза была сказана таким тоном, что ошибиться в том, что старуха убежит — было невозможно.
— Да пошли вы к черту со своей дуэлью, мистер город. Раз вы действительно отвечаете за него, то я оставляю за собой право распорядиться своим выстрелом в следующий раз. А когда он наступит? — это уж мое дело. А сейчас уезжайте отсюда. — И Батлер соврал: — Мне надо закончить завтрак.
На самом деле у него затряслись колени. Дуэль закончилась.
А на следующий день Батлер получил от старухи Робийяр десять тысяч долларов золотом.
«За мою неотлетевшую голову, — значилось в записке, — и за ваше бесподобное мужество, мистер. А за своего сына я вас прощаю, мистер. Он с вами драться не будет, хотя, я полагаю, именно этого вы и хотели. Но увольте, увольте.
И еще. Вчера я была на собрании, которое проходило у миссис Мерриузер в доме. Вы действительно становитесь персоной номер один нашего графства. Собрание было по вашему поводу. Так вот, я им сказала, что если хоть кто-то посмеет оскорбить вас в моем присутствии, будь то мужчина или женщина, получит от меня пощечину. Я сказала им, что сама могу решить, нанесено оскорбление городу или нет. И я считаю, что этот город достоин той оплеухи, которую получил.
Всего наилучшего. Остаюсь искренне ваша
Эльза Робийяр».
— Вот так фокус, — сказал Батлер вслух. Она признала меня победителем. Я не пристрелил ее. И она заплатила мне деньги.
В тот же вечер таинственный организатор гастролей намеревался расплатиться с директором цирка и отправить его догонять труппу. Но этому не суждено было осуществиться.
Последний момент, который помнил Филипп, — это то, что они оба и все остальное потонуло в бесконечном потоке солнца. Оно погрузилось в их комнату, как в море, и в самом его центре — он нашел Эллин.
И только тогда, когда солнечный поток ослабел — он увидел Свою Любимую явственно. Ее имя испарилось из памяти Филиппа, но это казалось неважным.
Он знал, что это — Она. Его — Единственная и Неповторимая, с которой он наконец встретился.
И тогда началась сказка.
Дом, где они жили принадлежал не им. Филипп помнил об этом, и одновременно забывал, настолько это казалось ему неважным.
Он был со своей Любимой.
Филипп и Его Любимая оказались вдвоем — в Раю. Целый день, как Адам и Ева, они проводили под солнцем любви друг к другу. Они возлежали — на кроватях. Они валялись — на кроватях. Они бесились — на кроватях.
Когда им это надоедало, они начинали бегать наперегонки — по пушистым персидским коврам, что покрывали полы и стены их огромных бесконечных комнат.
Эти комнаты были лабиринтами.
Они анфиладами уходили вдаль. Куда они могут привести? Филипп не знал и не пытался узнать.
Со своей Любимой он переживал все чувства первого человека: смеялся и плакал. Гордился и выказывал мощь. Наконец — то Он — мог рассказать Ей о своих приключениях, которые испытал прежде, чем нашел Ее.
Это было очень важное условие их встречи. Он — ее добился.
Они — были счастливы.
Хотя что-то темное, похожее на облачко в ясном небе, проскальзывало иногда в их отношениях.
Филиппа удивляло, что иногда Любимая Его! — не видит.
Она застывала в двух шагах от него и начинала жалобно звать, как будто потеряла. А он думал — что это шутка и не откликался.
Любимая начинала шарить руками. Пугалась, и делала два неуверенных шажка вперед, как будто в темноту!
Филипп хохотал и подставлял ей ножку. И тогда: Любимая спотыкалась — и падала — прямо ему в объятия.
Страх оставлял Ее.
Мир принимал осязаемые очертания.
Филипп думал, что Бог не хотел, чтобы любимые пользовались конкретными именами. Для Филиппа не было Эллин — он видел только Любимую. Для Эллин не было Филиппа — она видела Любимого.
И все.
Они потеряли счет времени, которое кружило им голову. Они сами стали временем.
