– Судите сами об этом. Сличите эти два портрета, и у вас не останется никакого сомнения насчет происхождения маленького князя Орохай.
Старый граф побагровел, глаза его налились кровью, он бросился на дочь и так схватил ее за руку, что она упала на колени.
– Признайся в своей вине, негодная, опозорившая наше имя! – крикнул он, продолжая с ожесточением ее дергать.
– Не троньте ее! – сказал Рауль, бросаясь к жене, и оттолкнул руку графа, помогая Валерии встать. – Я один бы имел право мстить, но отказался от этого права. Моя дорогая мать, умирая, просила меня пощадить жену и ребенка. Из уважения к этой предсмертной просьбе, а также для ограждения чести моего и вашего имени я буду молчать, не разойдусь с Валерией. Но я не могу жить с ней, между нами разверзлась пропасть; мир и доверие убиты навсегда. Сегодня я был у командира и подал в отставку. Через неделю, думаю, мне можно будет уехать под предлогом путешествия, ребенок же останется при матери, и…
Валерия, бледная, чуть живая, безмолвно слушала его; но при последних словах она схватила руку князя и голосом, проникнутым глубоким чувством правоты, проговорила:
– Ах, Рауль, если бы ты знал, как несправедлив ко мне. Вся моя вина в том, что я носила этот медальон, но я полагала, что Мейер умер, когда дала в Неаполе вставить его портрет в медальон, который ты мне подарил, а потом не знала, как его вынуть. Давно уже сердце мое не принадлежит ему и воспоминание о нем для меня – тяжелый сон. Сходство ребенка с ним – непонятная злая случайность, так как я всегда была верна тебе. И если есть правда у Бога, то невиновность моя будет доказана, и тогда ты поймешь, что совершил преступление, не признав ребенка за своего сына. Клянусь тебе еще… – Она не договорила, порывисто прижала к сердцу руку, голова ее запрокинулась. Она упала бы на пол, если бы Рауль не подхватил ее.
С помощью Антуанетты Рудольф отнес сестру в ее комнату, а Рауль подошел к расстроенному графу, который бессильно опустился в кресло.
– Успокойтесь, отец, – сказал ему князь, – я сделаю все, чтобы наш разрыв не подвергся огласке. Валерия останется здесь полновластной госпожой, она будет пользоваться всеми доходами, какими пользовалась до сих пор. Моему нотариусу, равно как и моим управляющим, будет дано распоряжение доставлять ей необходимые суммы для поддержания дома на обычной ноге, а я отправляюсь путешествовать, чтобы рассеять мою скорбь, и злым языкам не будет никакой пищи для сплетен.
– Ах, я бы желал лучше видеть ее мертвой, – прошептал граф, пожимая руку зятя, и слезы отчаяния и угрызения совести скатились по его щеке.
Валерия не приходила в себя, у нее открылась горячка, и доктора нашли болезнь весьма опасной. В течение недели жизнь ее была на волоске, но молодость взяла свое. Верный своему намерению избегать всего, что только может дать повод к сплетням, князь остался в городе, и только через две недели, когда доктора признали Валерию выздоравливающей, он решился уехать.
Трудно описать его чувства в течение этого времени. Слова его жены и тон ее голоса трогали его; воспоминание о душевной муке, отразившейся на прелестном лице Валерии, преследовали его, будя в нем прежнюю страстную любовь, но при мысли о подавляющих доказательствах ее виновности в сердце его снова поднималась буря и кипела решимость расстаться с ней навсегда. Тем не менее накануне отъезда им овладело непобедимое желание взглянуть последний раз на больную. Уехать, даже не взглянув на нее, показалось ему невозможным.
Он нерешительно направился к спальне Валерии и приподнял портьеру, окинув взглядом комнату. В нескольких шагах от кровати Антуанетта в пеньюаре сидела у стола, освещенного лампой с абажуром. Склонясь над молитвенником, она, казалось, погрузилась в молитву.
– Антуанетта, – позвал тихо Рауль.
Вздрогнув, она подняла голову и, увидев князя, тотчас подошла к нему и подвела его к кровати. Тень от атласных занавесей и кружев падала на Валерию, и бледная неподвижная головка ее едва отделялась от батиста подушек вследствие истощения. Она спала тяжелым сном, и ее тонкое исхудалое лицо носило отпечаток такого страдания, что Рауль вздрогнул. Он молча смотрел на нее несколько минут, затем склонился и припал губами к ее холодной ручке, лежащей сверх одеяла.
Антуанетта видела, что он плачет, и, когда он повернулся к ней, сказала умоляющим голосом:
– Ах, Рауль, послушайся голоса своего сердца, останься, и все будет хорошо. Несмотря на все кажущиеся улики, я вполне уверена в том, что Валерия невиновна. Останься, счастье вернется.
– Ты требуешь от меня невозможного, Антуанетта. Пока не изгладится страшное подозрение относительно происхождения Амедея, никто не в состоянии уничтожить пропасть, которая отделяет меня от Валерии. Ах, если бы она могла оправдаться! Но она не может этого сделать. Не говори же ей, что я приходил сюда, и, когда она оправится, отдай ей этот медальон. Теперь мне все равно, если он будет у нее, так как мое счастье разрушено безвозвратно. Прощай, дорогой друг, прощай! Не забывай в твоих молитвах одинокого скитальца, который будет искать по свету душевного мира и забвения!
С трудом сдерживая рыдания, Антуанетта обняла его.
– Конечно, я буду молить Бога, чтобы он разъяснил эту печальную тайну и возвратил тебя в наши объятия. Но, Рауль, неужели ты в самом деле хочешь уехать, быть может, на целые годы, не простясь с Амедеем?
– Нет! Нет! – воскликнул Рауль. – Я не могу видеть его. Это живой образ ненавистного мне человека, живое доказательство моего несчастья.
– А он все-таки твой сын. Умирая, твоя мать благословила и обняла его, и это благословение освятило невинного малютку. Ты не можешь уехать, не прижав его еще раз к своему сердцу.
Растроганный Рауль поддался убеждению Антуанетты и пошел вслед за ней в комнаты сына. Они остановились на пороге, заслоненные портьерой. Амедея укладывали спать, и, стоя на коленях в кроватке, он читал своим чистым детским голосом вечернюю молитву: «Отец небесный, даруй папе и маме здоровья и счастья, а мне помоги быть послушным, чтобы расти им на радость».
– Уйдите, Марго, – сказала Антуанетта няне, входя первой.
Амедей, завидя отца, которого боготворил, мигом вскочил и, радостно вскрикнув, протянул ему свои ручонки. Он был очарователен в ночной рубашечке с кружевами, с блестящими глазами и счастливой улыбкой. Рауль взял его и прижал к своей груди, слезы душили его.
– Не плачь, папа! Амедей будет паинькой, – сказал мальчик, обнимая ручками шею князя и нежно прижимая свою кудрявую головку к щеке отца.
