Елизавета удивлялась, почему волнение не мешает ей замечать сотни и сотни деталей, не мешает видеть, как волнуется Алексей, чувствовать, как отчего-то дрожит его рука в тот миг, когда взял он ее руку и широкая вышитая золотом лента трижды обвила обе кисти.
– Что с тобой, Алешенька? – чуть слышно прошептала она.
– До сих пор не верю, серденько. Не могу поверить, что ты предпочла меня…
– Предпочла? – уголки губ Елизаветы чуть дрогнули. – Да разве я могла стать женой кого-то другого? Разве кому-то я доверяю более, чем тебе, разве чье-то слово значит для меня более, чем твое. Разве не с тобой я делю каждый час своей жизни, когда я могу его урвать у дел государственных?
– Коханая, ты же царица…
– А ты мой муж. И не будем более об этом. Гости, поди, уже заждались…
Алексей нахмурился. Он слышал краем уха, что Елизавета отдавала распоряжения, но и представить не мог, что их тайное венчание станет явным, что его отныне жена решится раскрыть миру это тайну.
– Гости, душенька?
– Да, Алеша. Бал. Но только мы с тобою, да Отец наш небесный будем знать, что сие не просто увеселение, что сие празднуется наша свадьба. А все остальные иные прочие званы в честь… разных событий. Послы иноземные да монархи думают, что соберутся, дабы поздравить меня с первой годовщиной коронации, злой гений мой Фридрих почтил визитом Москву, дабы самолично убедиться в шаткости моего положения… Голштинцы желают видеть, как устроился Петруша в новом для себя качестве наследника престола. Лишь мы с тобой знаем, что ныне большой праздник. Самый большой, какой только человек может праздновать. Кроме собственного рождения, поди.
Алексей прижался губами к руке жены.
– Хорошо, серденько. Как велишь, так и будет.
– И прости меня, что я у тебя такой большой да светлый праздник отобрала…
Алексей с улыбкой ответил:
– Ты ничего не отбирала, красуня. Ты же со мной… А то, что не все гости напьются до одури, как у нас в Лемешах принято на свадьбах гулять… Что ж, сие тоже не так плохо.
Елизавета усмехнулась – быть может, за такое добродушие и прикипела она душой к Алексею. За то, что тот во всем умеет хорошую сторону в первую очередь видеть?
Зал приемов поражал убранством. Особенно это бросалось в глаза после тишины и умиротворяющего уединения старой перовской церковки. Тысячи свечей отражались в сотнях зеркал, изумительные мозаичные полы играли всеми оттенками медового и золотого, стены, обитые парчой, отражали игру света в драгоценностях гостей. Навершия посохов и рукоятки парадного оружия, украшенные драгоценными камнями, соперничали в роскоши с диадемами и брошами. Пудренные парики и изящные прически искрились не хуже драгоценных вышивок золотом и жемчугом.
– Ваше величество, ну не гоже столь надолго опаздывать!.. К тому же на бал в честь собственного воцарения!
– Смотри, Алеша, вот так и указывают императрице ее место…
Елизавета не без яда и удовольствия смотрела, как сначала краснеет, а потом бледнеет до синевы церемониймейстер. Да и то – кто и по какому праву может делать ей, императрице, замечания? Разве что муж…
Теперь у нее есть муж… Вот радость-то!
Голова у Елизаветы закружилась, и несколько ни с чем не сравнимых мгновений она пребывала там, в самых высотах счастья. Пусть об этом знают единицы, но теперь у нее есть муж – ее, Елизаветы, второе «я», тот, кто даст ей силы в любой час, и тот, кто отдаст всего себя ради нее. Теперь есть тот человек, ради которого можно любые подвиги совершать…
Теперь позволительно будет заходить к нему по утрам или вовсе не уходить из его покоев весь день. Можно будет не высылать вперед слугу, дескать, императрица желает посетить покои своего камергера… Можно будет заботиться о нем во всякий миг и не слушать злых языков, которые все оценивают, что пристало царице, а что не пристало. Пусть себе злословят – теперь она перед самой собой честна. А сие куда как важно!
– Лизанька, а представь, что станут говорить посланники да лазутчики, шпики да сплетники!.. Исполощут имя царицы…
В голосе верной подруги Марты Шуваловой звучал и смех, и страх.
– Да и пусть себе полощут глупыми языками! Работа у них такая, Машенька. А мы будем сплетни эти слушать да смеяться.
– Но если правда дойдет до Версаля? Аль до Берлина? Или до Лондона?
– Правда, милочка, не дойдет никогда. Ибо знают ее считанные люди. Дойдут сплетни да слухи. Версаль аль Берлин отправят письмо, правда ли это, посланники начнут искать тех, кто им сведения продаст… И все заняты своей возней, которую делом серьезным почитают.
– Но ведь могут и свидетелей найти… Служку в церкви, к примеру.
Елизавета заботливо поправила на плече подруги изящное брюссельское кружево.
– Молва, душенька, есть страшная сила. Вон и сестрицу-то мою с Бироном раз пять уж повенчали, а матушку, как только батюшка преставился, за кого только не отдавали… И курфюрста Августа с ней связывали, и Фридриха-Вильгельма, и пашу янинского… Пусть уж и меня с Алексеем венчают. Не оправдываться же, в самом деле?
Шувалова пожала плечами. Елизавета говорила все правильно. Но так рассуждать могла бы графиня или баронесса, а то и женщина простого сословия. Хотя… Быть может, ежели начать со слухами бороться, воевать да опровергать – вот тут все в их правдивости и уверятся.
«Пашу янинского… Ты, милочка моя, не все знаешь. Ведь и тебя, голубку, и за племянника твоего Петра Второго уж отдавали, и за Морица Саксонского, которому ты, по слухам, уж сыночка-то родила да доченьку… Может быть, есть в твоих словах-то правда. Пусть себе болтают, коли заняться более нечем!..»
Мысли Шуваловой перебил смешок Елизаветы.
– Я знаю, друг мой, как поступить. Мы сами пустим слух, что венчались. Вернее, найдем нескольких «честных да верных» человечков с темным прошлым, которые своими глазами видели, как мы с господином Разумовским под венцами-то стояли. Кто в Петербурге был сему свидетелем, кто здесь, в первопрестольной. Да пусть они на всех углах об этом и кричат. Готова спорить – после такого ни один двор в правду-то и не поверит.
– Ох, и недобра ты, матушка-императрица. Ох и недобра…
– А отчего мне доброй-то быть. Много ли я доброты от Версаля видела? Аль от Берлина? Сначала незаконной меня называли, потом гонимой, теперь вот в законные наследницы престола пошили… Вовремя, уж год прошел, а только теперь прозрели, вспомнили, кто папенька-то мой был, да какое завещание маменька оставила.
– Политика, – кивнула Шувалова.
– Да, матушка, грязь и ложь. Так что я просто им плачу их же монетой. А где Алеша?
Елизавета поискала глазами среди гостей, Разумовского не увидела и сразу как-то опечалилась. Словно невидимый злой волшебник стер все краски с сегодняшнего по-настоящему праздничного бала.
